Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Он прошелся по комнатам, распорядился внести мебель, которую вез с собой, расставлял вместе с лакеями диваны и кушетки, просил молоток и гвозди и сам вбивал гвозди туда, где хотелось ему видеть привычные картины. Только закончив все хлопоты по дому — скромному, вовсе не похожему на дворец, вышел в тенистый сад. Зелень, старые стволы корявых деревьев, цветники и куртины — все дышало летним истомляющим жаром, но к вечеру сад превращался в прохладный оазис. Александр с удовольствием возился в саду — расчищал и заново прокладывал дорожки, усыпал их желтым морским песком и оглядывал, любовался своей работой. Вот так и будут они жить — он работать в саду и по дому, она — читать и отдыхать…

Семейная идиллия…

Она приехала через десять дней, когда он уже вволю насладился нехитрым трудом, уютностью и тишиной старого просторного дома…

Она не казалась утомленной после долгой дороги — странно, что дома, в Петербурге, стоило ей просто прогуляться или пройти через несколько парадных зал, и у нее начинала кружиться голова, появлялась слабость и она была вынуждена прилечь на кушетку и придержать рукою сердце и выпить капли или понюхать соли. Кашель душил ее, и нередко пятна крови появлялись на ее тончайшем носовом платке…

Он знал, что она доживает последние дни — доктора не скрывали от него серьезности болезни императрицы, и он старался своими хлопотами, заботой скрасить последние оставшиеся дни…

Но она сама довольно бодро вышла из коляски, улыбнулась ему и позволила поцеловать руку, прошлась по комнатам и удивилась тому, как он все хорошо и уютно устроил, и только после обеда пошла прилечь…

Все дни после приезда он был с ней, она приходила в его кабинет, и разговоры их были об одном — каково здоровье, как чувствуешь, как голова и как дышится. На легком воздухе южного побережья она скоро ожила, стала поправляться, и он повеселел, чувствуя, что исполнил свой долг перед ней…

Свита их была самая незначительная — начальник главного штаба Дибич, генерал-адъютант Волконский, вагенмейстер полковник Саломка, статс-секретарь императрицы Лонгвинов, два доктора для него — лейб-медик Виллие, который давно пользовал императора, да скромный и тихий Тарасов. Императрица пользовалась услугами камер-фрейлин княжны В. М. Волконской и Е. П. Валуевой, и пользовали ее доктора лейб-медик Стоффреген, вывезенный еще из немецких земель, доктора Добберт и Рейнгольд. Две камер-юнгферы, горничные императрицы, да аптекарь Протт дополняли ее штат. Император и вовсе обходился самым малым числом людей.

Только прислуга была многочисленная — камердинеры, повара, помощники поваров, лакеи в придворных приемных. Но их не замечали, как не замечают мебель, ставшую привычной…

Каждый день после довольно скудного завтрака он отправлялся гулять. В прогулках всегда сопровождал его Волконский. Александр сам брился, одевался скромно, вовсе не как подобает самодержцу, — скромный, без эполет и знаков различия военный мундир, довольно уже поношенный, брюки, заправленные в мягкие сапоги, фуражка — тоже без всяких знаков различия.

Он и в Петербурге каждое утро отправлялся на прогулку, верст восемь обходил вокруг улиц и возвращался бодрый и веселый. В столице привыкли видеть его на прогулках и особенно не церемонились, лишь слегка кланялись императору, приподнимавшему в ответ свою поношенную фуражку. Он шел не спеша, разглядывая нянек с детьми, роскошные экипажи с важными господами, толстых извозчиков на сытых конях и зачуханных ванек на клячах, запряженных в дрожки. Здесь городок небольшой, главной достопримечательностью был собор, и после прогулок Александр обычно заходил в полутемное, слегка освещенное синими огоньками лампад да кое-где зажженными свечками, нутро собора, наскоро молился, стоя перед темными ликами святых, и выходил на паперть — широкий и низкий приступ, на котором сидело едва двое-трое нищих. Он оделял каждого монетами, они наскоро крестились, желая ему здравия, и заунывно тянули каждый свою неумолчную песнь:

— Христа ради, помилуйте, подайте бедному на пропитание…

На этот раз на паперти никого не было, кроме одного нищего, впрочем, в довольно справном армяке, опорках на босу ногу и облезлой шапке с торчащими во все стороны клоками ваты.

На груди нищего висела жестяная кружка с надписью синим карандашом: сбор на церкви, а сам он сидел, подобрав под себя ноги, на корточках в самом углу паперти.

Александр остановился перед ним, сунул в кружку монету и встретился вдруг с взглядом таких умных пронзительных голубых глаз, что задержался на одно мгновение, испытывая странный ужас и изумление.

Лицо нищего слегка щетинилось давней небритостью, щеки, еще свежие и слегка румяные, отливали желтизной, короткий прямой нос отличался строго правильной формой, а руки, лежащие на подобранных высоко коленях, поражали малым размером и бледностью.

Но не это изумило императора. Увидев его лицо, он вдруг почувствовал странное стеснение в груди — лицо он видел хорошо ему знакомое, знакомое до ужаса, до дрожи. Та же круглая маленькая родинка, тот же изгиб подбородка, те же короткие, слегка поседевшие волосы, вылезавшие из-под шапки полукружием на висках. Лицо было таким знакомым, что он с усилием рылся в памяти…

Конечно же, он узнал его — это было его собственное лицо, которое он наблюдал в зеркале.

— Жалобы есть? — отрывисто спросил он, обращаясь словно к новобранцу.

— Зашибла копытом лошадь меня, — сипло пробормотал нищий…

И опять он изумился — совсем недавно, года два назад, лошадь и его лягнула копытом в левое бедро. Он долго тогда отлеживался, и нога нет-нет да и давала о себе знать…

— В левое бедро? — уже тверже спросил он.

— Нет, в правое, — сипло пробормотал нищий.

Слава Богу, хоть тут расхождение.

— Пойдешь в военный госпиталь, — приказал он сурово, — знаешь, где?

Нищий молча кивнул головой.

— Скажешь доктору — прислал князь Волконский, — быстро взглянув на генерал-адъютанта, произнес Александр, — скажешь, чтобы полечили, и князь приказал за казенный кошт…

Нищий молча кивнул головой.

Отходя от церкви, Александр несколько раз оборачивался.

Нищий все стоял на паперти, слегка дрожа ногами и всем телом. Монеты в кружке едва слышно позванивали. Нестарый еще человек, одетый в невообразимое тряпье под добротным армяком, он завораживал Александра своей похожестью…

— Узнай, кто таков, — отрывисто приказал он Волконскому.

И постоял, ожидая, когда адъютант вернется…

— Родства не помнит, — сообщил подбежавший Волконский, — зовут Федор Кузьмич…

— Пусть возьмут в госпиталь, — приказал царь и пошел дальше, не оборачиваясь больше на странного нищего.