Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Он написал ему письмо, требовательное и верноподданническое, еще раз напомнил о его обещании и отречении, правда, не по всей форме, еще в 1822 году. Написал, что матушка гневается на него, что сам он в ложном положении и настаивал, чтобы брат приехал…

Только скорый и возможный приезд Константина мог исправить все дело — никто не мог освободить от присяги, раз уж она принесена по всем российским законам…

Опочинин уехал с сильным желанием привезти самого Константина в столицу, в крайнем случае привезти от него манифест, официальный документ об отречении. Николай не надеялся, чтобы Константин приехал сам — он понимал, что трусит брат и как в то же время хочется ему воссесть на российском престоле. В бешенстве от позиции брата Николай теперь не ждал ничего хорошего, не надеялся ни на да, ни на нет.

Положение впервые на российском престоле создалось настолько странное, что по столице шумели разговоры и все беседы вертелись вокруг только одного — кто же будет императором? Константин много лет жил в Варшаве, он уже был чужим для русских, и потому относились к нему неприязненно. А воспоминания, которые он оставил по себе в столице, никого не привлекали к его личности. Но полька, низкого рода, чтобы стала русской царицей — эта мысль возмущала всех.

Константин молчал…

Никто, впрочем, не горел и особенной любовью к Николаю — не было у великих князей дара привлекать к себе сердца. Особенно не любили Николая военные — мелочные придирки, ругательства и крики, палки и наказания за малейшее упущение в амуниции, строе — все это ставилось ему в вину. Правда, многие мечтали о том, что двор при Николае будет не в той униженности и ничтожности, какой был при Александре, — тот в последние годы жил замкнуто, не терпел придворных льстецов, презирал и ненавидел придворных. А жена Николая — Александра Федоровна — была еще молодой и красивой женщиной, любила блистать на балах и смотреть спектакли, и модницы мечтали о тех временах, когда при дворе не будет так скучно, когда начнутся веселости и удовольствия, и потому отдавали предпочтение великому князю Николаю…

Говорили и другое — Константин более опытен в делах, значительно старше годами Николая, занимавшегося до сих пор только муштровкой солдат.

Насмешки над властью, над неразберихой на троне облетели все гостиные столицы. Ставили на Николая, ставили на Константина, заключали пари, посмеивались. Но втихомолку, не дай Бог услышит кто, потом хлопот не оберешься.

Порядок и спокойствие поддерживались в городе графом Милорадовичем. Он, так строго стоявший на стороне закона, и в своей градоначальнической деятельности был строг и неумолим. Тишина и спокойствие царили в городе, когда в верхах царили разброд и сомнения.

— Матушка, — не один раз на дню приходил Николай к вдовствующей императрице, — что же делать, ведь Константин дискредитирует самодержавное правление, и ведь он давно отказался, что же теперь-то он делает…

Высокая, дородная, но все еще живая духом и плотью, Мария Федоровна грозилась:

— А вот я призову его к ответу! Каким был наглым мальчишкой, таким и остался! Мало того, что всю семью опозорил, женившись на этой… — она поперхнулась, словно даже не желая называть Грудьзинскую, — так еще и теперь порочит… Погоди, погоди, ты у меня дождешься! Мало тебя Ламсдорф лупцевал…

Она кипела и исходила гневом, но пока что ничего не предлагала, и Николай за эти дни постарел и осунулся. Он не хотел нарушать закон, он должен был взойти законно, чтобы никто не посмел упрекать его в узурпации.

А Константин молчал…

Ничего не смог добиться и Опочинин. А в гостиных Петербурга шла молва — послали карточного шулера, могущего передернуть в карты, пьяницу и болтуна, что он может сделать?

В кипении страстей, в возмущенном, пока еще не вылившемся смятении проходили дни за днями. Междуцарствие, странный, не умещающийся в умах случай на престоле становился объектом насмешек, власть падала в глазах всех…

А Константин молчал…

Думал ли он, что престол свалится к нему по мановению руки Всевышнего, или специально затягивал свое молчание, чтобы убедиться — вся Россия присягнула ему и ему остается только надеть корону и воссесть на отцовский престол? Или молчал, ожидая каждую минуту покушения на свою жизнь? Он трепетал, постоянно повторяя: они задушат меня, как задушили отца…

Николай молчал тоже. Он ждал добровольного и торжественного отречения Константина, он подчинился единому голосу графа Милорадовича, поскольку ни один правительственный сановник, ни один член Государственного совета, ни один сенатор не сказали своего мнения. Милорадович мог говорить — за ним стояли шестьдесят тысяч штыков, за сенаторами, привыкшими раболепно повиноваться, не было ничего — они умели только покорно склонять голову перед силой самодержца, они привыкли раболепствовать…

Николай ждал и кипел от возмущения, видя, как подрывается авторитет самодержавной власти, молчаливо горел и исходил злобой.

А Константин молчал.

Напрасно сидел в Варшаве Опочинин, напрасно убеждал Константина приехать в столицу, сделать торжественное и добровольное отречение. Константин не писал, не говорил ничего, молчал. Не желал.

Николай слал гонца за гонцом, требовал, просил, умолял, все было бесполезно.

Наконец Константин разродился таким неприличным письмом, составленным в непристойном виде, что письмо это поразило и повергло в отчаяние всю царскую семью. Пусть кто хочет занимает этот трон, писал он и прибавлял такие непечатные выражения, что даже Николаю, привыкшему к солдатскому словарю, стало стыдно.

— Матушка, что делать, — в тысячный раз прибегал Николай к помощи матери, — как можно…

У него не хватало слов. Он долго и молча дожидался, чтобы Константин объявил о его правах. Тот не пожелал…

— Что ж, — решила Мария Федоровна, — придется тебе самому принять власть, манифест выпустить от своего имени, а к нему приложить письма Константина двадцать второго года…

Прошло ровно две недели.

Даже граф Милорадович, так ратовавший за законное вступление на трон, теперь сочувственно отнесся к пожеланию Николая заявить о своих правах на престол в манифесте от собственного имени. Что ж, пусть говорят и думают что хотят, решил он, нельзя, чтобы самодержавная власть была так унижена и оплевана.

Он долго раздумывал. Наверное, ошибкой было с его стороны издать манифест от собственного имени. Проще всего сделать это было Сенату — народ привык получать приказы от Сената, привык знать, что Сенат — самый высший правительственный орган…

Однако замешался в дело не последний вопрос самолюбия Николая Павловича. Разве власть самодержцу дана так, чтобы какой-то Сенат мог рассуждать о его правах? Нет, нет, нет…