Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

«На мосту прощания» стража передавала заключенного караульной команде, которая сама не имела права выходить из крепости. Окна в камерах были замазаны известью, часовые надевали мягкую обувь, чтобы шагов их было не слышно, и наблюдали они за заключенными через особые отверстия в двери. Никто из заключенных Алексеевского равелина не мог видеть никого, даже имена их значились только по номерам.

Свободнее вздохнули Наталья Дмитриевна и Анастасия Васильевна, когда узнали, что их мужья помещены не в Алексеевский равелин, а в другие куртины. Совсем недавно были они свидетельницами того, как рассказывали родственники заключенного Булатова о жестокой смерти его. Он разбил голову о стену, не выдержав тюремного заключения в одиночке Алексеевского равелина, и умер в госпитале, куда его доставили с сотрясением мозга…

Возле ворот крепости встретились женщины и с веселой даже здесь француженкой Полиной Гебль. Она приехала навестить или хотя бы передать записку своему возлюбленному Ивану Александровичу Анненкову. Дамы пытались ей помочь, но она сама нашла способ передать записку Ивану Александровичу, где заверила его, что где бы он ни был, она никогда его не покинет. Только это спасло жизнь молодому офицеру, которого заключение уже привело к попытке самоубийства, оговариванию самого себя на жестоких допросах Следственной комиссии. Он воспрянул духом, а дамы с уважением и вниманием отнеслись к француженке, продавщице модного магазина, не побоявшейся родить дочь от невенчанного брака.

Наталья Дмитриевна вспомнила, как была на приеме у матери Анненкова, и спросила, как помогает мать своему сыну. Оказалось, что она не только не хлопотала об освобождении сына, но предоставила его своей судьбе, не давала ему ни копейки на содержание из своего гигантского богатства, и Иван Александрович был вынужден существовать и в тюрьме на те гроши, что передавала ему в камеру француженка — продавщица, и так зарабатывавшая самые крохотные деньги. Но она не покидала Анненкова и заверила его, что последует за ним куда угодно. Любовь ее к нему не знала границ…

Сколько подобных судеб встретили здесь, у ворот крепости, дамы! И они тоже стали смелее, увидев, как много женщин стремятся облегчить участь своих мужей, возлюбленных, любимых.

Скоро обе дамы придумали способ видеть своих мужей — тех выводили на прогулку во внутренний треугольный дворик, и с Невы можно было увидеть их фигуры.

Наталья Дмитриевна и Анастасия Якушкина наняли ялик, разъезжали по Неве, подходили по воде совсем близко к крепости, и им иногда удавалось увидеть своих мужей на тюремной прогулке…

Не только она увидела мужа, но и он записал в своем тюремном дневнике:

«Прогулка была для меня сегодня счастлива — я видел своего друга Наталью, но возвратился в тюрьму мою неутешен. Она мне показалась так худа и бледна, что сначала я принял ее за Екатерину Федоровну, но после по черному платью и по очкам узнал моего бесценного друга. В разлуке с ней узнал я, сколь много люблю ее. Бедная грустит — я видел, что она плакала, и ежели несчастие мое я сильнее чувствую и иногда прихожу в отчаяние, так единственно за нее, бедную, невинно страждущую. К большому моему прискорбию, знаю я, что и она живет в несносном принуждении — я сначала это предчувствовал и сожалел, что она переехала к Головиным. Останься она на прежней квартире, я уверен, что она была бы спокойнее и я также…

Головина я всегда считал ужаснейшим деспотом, но не воображал себе, чтобы бедная моя Наталья когда-нибудь могла быть жертвою его властолюбия, которое для друга моего должно быть тем тягостнее, что она привыкла к свободе. Признаюсь, мне за нее грустно, а более досадно. С нетерпением жду известия, что она освободилась от несносного ига.

Сейчас получил я самое грустное письмо от моего милого единственного друга. Оно поразило меня. Наталья говорит, что спокойствие душевное потеряла навсегда. Неужели я осужден на вечную с нею разлуку?

Я писал к ней, но слабо выразил чувства мои — письмо будет читано не ею одной. О, ежели бы Господь послал мне случай поговорить с моим другом наедине — открыть ей душу мою, — она узнала бы, сколь много я люблю ее и что в ней одной все мое счастье…