Евгений Положий - Иловайск: рассказы о настоящих людях

— Я же украинская медсестра, я все могу! — улыбнулась Нюся.

Наконец, скрытый под телами, он устроился, если это можно так назвать, поудобнее, лег на правый бок, чтобы не беспокоить рану, и накрылся вторым, изрядно порванным, одеялом, примостив себе к глазам и носу две дырочки для воздуха и обзора. Не видно, правда, было ни черта — только черные берцы, босые бледные ноги и нижнюю часть двери.

— Долго мне тут лежать? — пробурчал он оттуда.

— Откуда ж я знаю. Я наведаюсь, как только будет возможность.

— Ты только обо мне не забудь, а то смена закончится, уйдешь домой, а я тут. И когда будешь двери открывать, как-то отзывайся. Потому что я буду лежать, как труп.

— У тебя, Серый, если жить хочешь, другого и выхода нет, чем лежать, как труп. Я буду гимн Украины петь, хочешь?

— Лучше что-нибудь другое.

— Ну, ладно, «Океан Эльзы», «Все буде добре-е-е...». А если не сама приду — ну, мало ли, то Кобзона исполню, «День Победы», например.

Дверь морга закрылась, и Кабан остался в полумраке. «Что это так воняет? Забыл, как называется эта жидкость, формалин, кажется? Самое главное — это как-то отвлечься, не нагонять страхов непонятных, — размышлял он о своем незавидном положении. — И нужно как-то справиться с запахами, не обращать внимания, потому что если зациклиться, то долго не выдержать».

Морг по сравнению с больничной палатой обладал одним несравнимым преимуществом — здесь было безопасно. Последние сутки Кабан ни на минуту не мог расслабиться, спал нервно, эпизодами, от чего рана болела только больше, невзирая на димедрол с анальгином, а здесь отключился за пять минут. «Тишина, — вспомнил он цитату из какого-то фильма. — И только мертвые с косами стоят...» Разбудили его шум открывающейся двери и громкие власт­ные мужские голоса. Он знал их природу. Такие голоса рождаются у людей, которые взяли в руки оружие и стреляют из него на поражение, именно оно придает их тембру властное звучание, которое не спутаешь ни с одним другим звучанием человеческого голоса. Человек с оружием звучит всегда по-особенному. Сквозь узкие просветы между босыми ногами и ногами в берцах Кабан видел четыре ноги в камуфляже и две — в синих докторских штанах. Все ноги стояли в проеме двери и обсуждали гору трупов.

— Кто здесь находится? Опись есть? — спросил человек с оружием.

— Да, есть опись. Вот, смотрите, — отвечал голос безоружный, наверняка санитар или врач в синих больничных штанах. — Семь комбатантов и трое гражданских лиц.

— Кого?

— Комбатантов, участников боевых действий. Вроде бы все ваши, погибли в одном месте, доставили 21-го утром. Обещали забрать, но никто не приехал.

— А из какого подразделения?

— Я не знаю, это вам нужно у главного врача спросить, Алексей Иванович наверняка в курсе.

— А гражданские?

— Эти свежие, буквально вчера-сегодня привезли. Старички местные, по болезням, по возрасту.

Кабан не знал, сколько трупов лежит вместе с ним, поэтому в голове у него мелькали разные варианты. Вариант первый: его тоже вписали в комбатанты, и если сепаратисты начнут считать ноги покойников в берцах, то их должно получиться в сумме четырна­дцать. Хотя какие берцы, он же в резиновых тапочках?! Значит, его ноги должны идти в учет вместе с ногами гражданских покойников, то есть таких ног должно получиться шесть, — это вариант второй. Но самый простой вариант — он не записан в жители данного учреждения вообще, ни в комбатанты, ни в местные старички, — и его ноги — будь они хоть в резиновых тапочках, хоть в берцах — не учтенные. А значит, если начнут считать, то сразу обнаружат, что одна пара ног — лишняя. «Да, еще никогда Штирлиц так не был близок к провалу!» — почему-то зашла в голову дурацкая цитата из анекдота, который ему никогда не нравился. «Главное — не шевелиться, главное — не шевелиться, главное — не шевелиться, — твердил он себе, и чувствовал, как пот и кровь текут по животу. — Это все возможное, что ты можешь сейчас для себя сделать... И не кашлять!»

— Ладно, закрывай свою богадельню. Пойдем к главному. Ну и запах тут! — сказал камуфляж.

— Понимаете, на холодильник у больницы денег нет, а кондиционер сломался. Частный предприниматель Рома, который нам его ставил, в ополчение ушел, а больше никто отремонтировать не может. Город у нас маленький, специалистов мало, сами понимаете...

Дверь закрылась, и Кабан тихо выдохнул. Все, что он хотел в этот момент — это перевернуться, почесаться и поменять бинты на ране. А потом закурить.

Страха он не ощущал. Кабан четко для себя решил, что в плен он ни при каких условиях не сдастся. Раз нашел в себе силы подняться и по стенке долезть до морга, значит, сможет оказать сопротивление, разозлить врагов, довести их до состояния ненависти, чтобы застрелили здесь, прямо в больнице. Он не мог себе представить, как он сидит в подвале и каждый день к нему приходят ублюдки и ломают железной трубой кости, простреливают колени, давят пассатижами пальцы, звонят домой жене, дочке, матери — это самое сложное испытание, самое мучительное — и заставляют молить о пощаде. С такими мыслями Кабан отключился.

Разбудила его Нюся. Вошла тихо, позвала:

— Серый, Серый!

Кабан с трудом приподнял веки и улыбнулся, увидев сквозь сплетение синюшных конечностей живые смеющиеся женские глаза.

— Везучий ты, Серый. Ушли. Полбольницы перевернули, на медсестер и врачей наорали, а те и сами не поймут, куда ты делся: был вот пять минут назад, лежал на койке — и нет! Как сквозь землю провалился!

— Где-то оно так и есть, — пошутил Кабан.

— Тебе бы надо на процедуры сходить, нельзя лечение прерывать, не выздоровеешь сам скоро. Я тут недалеко местечко оборудовала, но нужно в больницу вернуться.

— А здесь никак?

— Здесь те, кому процедуры уже не помогут, Серый. Сейчас безопасно, я же говорю — ушли. Если что, мне с санпропускника позвонят.

— Скажи, а ты почему мне помогаешь?

— Я всем солдатам помогаю. Сюда много украинцев поступало, столько вас уже повидала, бедолаг. И кум у меня пограничник, в Амвросиевском отряде контрактник, ушел вчера на Мариуполь. Руслан Дейнека, ты должен знать.

— Мы с местными погранцами редко пересекались. А ты за «дэнээр» или за Украину?

— За Украину, конечно.

— И много в больнице за Украину людей?

— Двое. Я и подруга моя Викуся, больше никого. Может, еще Женя-интерн, но он всегда за тех, за кого и Викуся.

С этого момента жизнь Кабана устаканилась: ночевал он в морге, на дальней нижней полке, подальше от входа, где окна уходили в землю практически полностью, а на рассвете заползал под гору трупов и пережидал мнимые и реальные облавы — сепаратисты не уставали его искать дней семь-восемь. Ближе к обеду приходила Нюся, Викуся или влюбленный в нее интерн Женя. Они приносили скромный больничный харч и забирали на процедуры — сначала за ширму под лестницу, а потом и в прежнюю палату, откуда уже выписали Ильича и Петруху, но с завидной регулярностью поставляли новых раненых сепаратистов. В палате Кабан находился недолго, два-три часа в день на время капельниц, не хотел рисковать сам и подвергать опасности своих спасительниц. Тем более, что в морге он уже осмотрелся — правду говорят, что человек привыкает ко всему. «Это как чистилище перед Страшным судом, — думал Кабан. — Вот всякое место своего обитания мог себе представить, только не такое. Интересно, кому могло прийти в голову самый обычный плацкартный вагон переделать в морг? Хотя чего только не сделаешь, если, например, очень надо, то есть покойники имеются, а морга нет? А так дешево и сердито — списанный наверняка вагон, судя по состоянию облупленных стенок и ободранной обшивки на полках, закопали в землю, поставили кондиционер — и пожалуйста, идем, точнее едем, в ногу с прогрессом, очень современное заведение получилось, наверняка же главный врач расстарался...»