Евгений Положий - Иловайск: рассказы о настоящих людях

— По кочану. Их не волнует. В этой войне у них своих нет, тут для них все — чужие, — сказал истинный украинец Дима Анишкин.

— Карацупа, прием! Синус на связи! У вас там бэха есть? Помогите вытащить раненых, нашу бэху подбили! Мы к ним без брони подобраться не можем, сепары не дают! Пропадут пацаны!

— Кабан, ты куда? — Но Кабан, вслед за Лехой, уже заскочил на броню, за которой с обеих сторон пристроилось по четыре человека.

— Эй, броня, башней крути! — бэтээр энергично отстреливал «зеленку», и все, кто перемещался на нем и рядом с ним, также вели интенсивный огонь, перезаряжаясь по очереди:

— Прикрой, Димон, я перезаряжу, мы рядом уже! Все, готов, давай! Лупи, чтобы и головы поднять не могли! — обменивался Кабан с напарником репликами, и они наваливали по сепарам от души, но ответный огонь все равно не прекращался, и по броне периодически цокали пули. Грохот боя невозможно пересказать доподлинно. Поток звуков, хаотично издаваемых стрелковым оружием, работа автоматических гранатометов и подствольников, взрывы гранат, рев двигателей танков и другой техники, крики людей — живых и раненых, стоны умирающих — из этой какофонии каждый боец подсознательно выбирает для себя только самые важные, самые главные, имеющие значение только для него, звуки. Звуки, которые могут спасти или забрать его жизнь. Это может быть даже только один звук, имеющий решающее значение только в эту секунду, только один, самый главный.

— Димон, по-моему, в меня попали. — Возможно, Кабан услышал из-за неопытности необходимый для него звук слишком поздно, вместо привычного «цок-цок-цок» — «хлоп-хлоп-хлоп» по бронежилету.

Он засунул руку под «броник», ощупал живот — мокро; вытащил ладонь — это пот, крови нет, защита выдержала. Той же рукой рванул магазин на перезарядку — тот оказался разбит и прострелен:

— Вот сука! — Адреналин зашкаливал.

Прокричал в башню:

— А ну лупани туда!

— Не могу, братан, башню заклинило! — как всегда, в самый нужный момент.

— Да хоть чем-нибудь насыпь! — И из бэтээра неистово заработал пулемет.

Кабан, чтобы прикрыть спину, плотно притиснулся к открытой крышке люка. Возможно, это его и спасло от смерти в тот момент. Цок-цок-цок-цок-цок — плотная очередь. «Почему сзади, откуда сзади сепары? — мелькнула мысль. — Почему сепары и впереди, и сзади?» Обернулся посмотреть и тут же получил очередь из автомата, которая пришлась в бронежилет, между лопаток. Извернулся, пытаясь увидеть, угадать, откуда стреляют, ответить, и тут же почувствовал тупой удар в левый в бок, в незащищенное место.

— Димон, по мне попало!

Анишкин схватил Кабана за руку и резким движением ловко сбросил с брони. Удара о землю Кабан не почувствовал. Припланетился, оттолкнулся пару раз ногами — подальше от бэхи, под куст за холмик, и только там засунул руку под бронежилет и влез в липкую кровь. Осмотрел красную ладонь — боли не ощущал, ощущал только бой — полетели гранаты, застрочил пулемет нацгвардии, только почему-то в самих нацгвардейцев — сепаратисты уничтожили пулеметчика и гранатометчика, забросав гранатами, и теперь с их же позиций атаковали украинцев. Кабан остро ощущал свою потребность в действии. Он не думал ни о ране, ни о смерти, он имел только два остро выраженных желания: покурить и взять в руки пулемет. А лучше и то, и другое одновременно, но он не мог даже пошевелиться, чтобы достать индивидуальный пакет — левая сторона тела полностью онемела. Снова услышал взрывы гранат, после чего пулеметная точка заглохла. Сразу же подскочил Анишкин, еще кто-то:

— Куда?

— А я знаю? Где-то тут. — Кабан показал подбородком на левый бок.

Расстегнули «броник», рванули майку:

— Жить будешь! Кажется, навылет прошла, — наложили бинты. — Держи крепко, крови много теряешь! — В плечо укололи дважды обезболивающее. — Только не засыпай, Кабан!

Кабан чувствовал себя странно. Лежал, левой рукой держал бинты, правой — сигарету, смотрел в небо и слушал бой. По звуку угадывал, что свои берут верх, что не хватило у сепаров времени для организации обороны и отхода и что на самом деле нацгвардии и по­гранцам сильно повезло, что сепарские бэтээр и бэха с украинским флагом свалили в самом начале. Ввяжись они в бой, кто знает, как бы повернулось дело. «Нет, конечно, мы бы победили, но своих оставили бы тоже немало», — размышлял, крепко затягиваясь, Кабан. Небо выглядело по-утреннему свежим, с оранжевыми, пушистыми, хорошими, быстро бегущими облаками. По форме облака напоминали оленей из пейзажа на циферблате настенных домашних часов. Кабан просто лежал и курил и не чувствовал боли, и в этом был какой-то свой особый кайф. Он остро ощущал каждое дуновение ветра, каждая синяя травинка из того утра четко запечатлелась в его памяти — Серый с удивлением отметил, что на листьях деревьев много ржавой, под цвет земли и крови, пыли. Кровь быстро утекала из его большого тела, но крови Кабан имел много, так что за кровь он был спокоен, а больше переживал из-за своей обездвиженности. «Нерв, что ли, какой-то перебило? А если в по­звоночник зашло?»

Рядом затарахтел бэтээр, из люка высунулся командир экипажа:

— «Трехсотые» есть? — Увидев Кабана, удивился. — Серый, епт, Кабан? Как же так? Вот суки! Серый, мы их там всех замочили! Эй, давайте его сюда!

Кто-то подскочил, потянул пограничника вверх, закряхтел и заматерился:

— Б.., ну, тяжелый же, как кабан!

Кабана с трудом подняли и засунули в середину бэтээра, где уже лежал один пограничник — ему посекло плечо осколками, когда из-под обстрела вытаскивал раненых нацгвардейцев.

— Давайте, гоните в Амвросиевку. Мы сейчас на заставу передадим, чтобы врачей в больницу вызывали, — кричал изо всех сил водиле бэтээра Димон. — Знаешь, где больница?

«А что их вызывать, — подумал Кабан, — сейчас утро, все на работе».

Очнулся он уже в операционной. На него удивленно смотрел высокий худой врач.

— Ты не кашлять не можешь? — приятным голосом спросил доктор. — Я уже третий раз рану высушиваю, а ты кашлять начинаешь, и кровь, как из поросенка, хлюпает. Там у тебя дырка большая, и я на сухую смогу на внутренности посмотреть, не задело ли. Можешь не кашлять?

— Я попробую, — не своим голосом прохрипел Кабан. — Курить очень хочется.

— В операционной курить нельзя, сам понимаешь.

Доктор с медсестрой снова приступили к манипуляциям, а Кабан замер и затаил дыхание, но через минуту не смог удержать спазм, раскашлялся, и из раны фонтаном брызнула кровь.

— Нет, дорогой, так не пойдет. Во-первых, тебя сюда не одного привезли, всех лечить надо, а во-вторых, если будешь кашлять, рану мы тебе не зашьем. Можешь не кашлять? Не кашляй, я тебе говорю! — Доктор не нервничал, просто говорил настойчиво, так говорить умеют только хорошие врачи — одновременно настойчиво и ласково. Голос его звучал приятно, и Кабану очень хотелось по­слушаться и не кашлять, но он не мог удержаться — кашель сдавил грудь, разодрал гортань и вышел сиплым звуком через горло и чавканьем крови в боку.