Александр Чиненков - Форпост в степи

— В башке у него порча, — вздохнул Авдей. — Только вот никак не уразумею, откель эта напасть досталась сыну нашему.

Воровато оглядевшись (не видят ли соседи), родители завели Луку в дом. Груня, дав волю чувствам, громко кричала и рыдала. Лука же молчал, словно это касалось не его.

— Развяжи меня, — то ли попросил, то ли потребовал Лука, не глядя ни на отца, ни на мать.

— Нет! — отрезал Авдей. — Сейчас пойдешь со мной.

— Куда? — всполошилась Груня.

— В крепость. Посажу его под караул, а цыгана выпущу!

— Авдей, прости его, — упала на колени несчастная Груня. — Он же чадо наше. Кровиночка наша! И кузнец… Архип–то ведь живехонек остался?!

— Это не малит вины Луки! — отрезал Авдей.

— А людям… что ж мы людям–то опосля скажем?

— А то и скажем. Так, мол, и так, сынок–то наш, Лука преподобный, христопродавец и душегуб! А еще…

Авдей не договорил. Он схватился руками за грудь и рухнул на пол. Лука и Груня онемели. Женщина, упав на колени, склонилась над покойным.

— Авдей, Авдеюшка! Очнись, Авдеюшка!

И убитая горем Груня в отчаянии зарыдала.

— Мама, развяжи меня! — взмолился Лука, на которого внезапная смерть отца подействовала отрезвляюще.

Упав на колени, он уткнулся лицом в грудь отца и горько заплакал. Так и стояли они у тела Авдея, несчастные и глубоко потрясенные неожиданно свалившимся горем. Каждый из них винил только себя в его смерти и каждый из них надеялся, что это только страшный сон, а утром они проснутся все вместе.

Архип проспал сутки. Просыпаясь, он неловко повернулся, и резкая боль, исходящая от раны, пронзила тело.

В дом вошла Мариула. Он увидел ее сразу, как только женщина открыла дверь и остановилась на пороге.

Мариула ласково смотрела на него:

— Что ж ты молчишь, касатик?

Архип лишь улыбнулся ей. Мариуле очень шло нарядное цветастое платье. С привычной смелостью ведуньи она спросила:

— Рана не беспокоит, касатик?

Архип потускнел.

— Спаси Христос, Мариула.

Помолчали, глядя друг на друга.

— Ну вот, — вздохнула Мариула, — ужо скоренько все и заживет.

— А Ляля где? — спросил он, и как–то боязливо дрогнуло сердце в глубине груди, и вместе с тем сладостно.

— Ушла Ляля, — ответила Мариула, и улыбка исчезла с ее лица.

— Ушла, — как эхо, повторил он тихо, не успев до конца осознать смысл слов Мариулы.

— Ко мне казаки давеча наведывались, — поспешила сменить тему разговора женщина. — О тебе и здоровьице твоем справлялись. Желают тебе здравия, да поскорей. А еще желали, штоб…

— А почему Ляля ушла? — перебил ее Архип. — Она же говорила, что будто…

— Она с тебя свое получила, — загадочно ответила Мариула, — а теперь вернется в табор!

— А что она получила? — удивился Архип, у которого от ночи, проведенной с цыганкой, не осталось никаких воспоминаний.

— Все и сполна, — загадочно ответила Мариула. — Ей только робеночка от тебя прижить надо было. Под венец идти нельзя ей — Христова она невеста–то. А без робеночка она силу свою чудесную порастерять могла.

— И что, больше я ее не увижу? — разочарованно спросил Архип.

— Как знать… — неопределенно пожала плечами ведунья. — Ушла она ночью, без прощаний. Даже не поблагодарила за кров. Да Господь ей судья! Одно благостно: тебя, голубь, к жизни возвернула!

Обида на Лялю сильнее боли от раны пронзила грудь кузнеца. Кольнула и, к его немалому удивлению, тут же прошла. Архип быстро смирился с ее таинственным уходом. Он улыбнулся тревожно смотрящей на него женщине:

— Счастливая ты, Мариула. Столько радости можешь людям приносить. Аж завидно!

Она мягкой ладошкой прикрыла ему рот. Мариула не любила, когда ее хвалили. А кузнец прижал ее ладонь к своим губам и поцеловал.

— Лялька забрала твой крест нательный, — сказала Мариула, убирая руку. — А взамен оставила свой, цыганский крест! Она всегда говорила, что крест этот матери ее помершей — тому, кому с добром передан, счастье принесет!

Архип нащупал на груди серебряный крест:

— Ну что же, — улыбнулся он, — пусть станут светлыми дни ее жизни, пусть и она увидит настоящее счастье!

Архип закрыл глаза и с наслаждением вдохнул полной грудью насыщенный ароматами трав воздух в избе Мариулы. Но не успел он выдохнуть, как дверь распахнулась, и в дом вбежал Макарка Барсуков. Глаза мальчика были красными от слез, и он с трудом сдерживал рвущиеся наружу рыдания.

— Что стряслось, касатик? — поспешила к нему Мариула.

— Б-батька помер, — смахнув слезы, ответил мальчик.

— О Господи всемогущий! А когда ж он преставился? — закрестилась Мариула.

— Нынче ночью. Матушка сказывала, что упал зараз на пол и помер!

* * *

Полдень. Жизнь на улице замерла. В крепости, у ворот которой нес караульную службу казак Захар Евсеев, было тихо. Он уселся на разогретый солнцем плитняк подремать, устав от утренних размышлений, от всяческих сомнений и ожиданий.

На засыпанной гравием дороге к крепости послышались шаги. Они были легкими и осторожными. Нет, это не его старая и грузная Маланья. Она теперь не ходит, чтобы покормить мужа. Маланья отправляет меньшую дочку, Варьку, которая не ходит, а больше бегает.

Она вечно тороплива и издерганна. Ей не нравится, когда подруги отдыхают на речке, бегать к отцу и относить ему пищу.

Евсеев открыл глаза и увидел приближающуюся к крепости цыганку. Девушка низко поклонилась ему:

— Здравия тебе, казак, и благополучия!

Захар привстал с камня, повесил на плечо ружье:

— Спаси Христос, красавица. С чем ко мне на пост пожаловала?

Цыганка вначале смутилась. Стараясь скрыть дрожь в голосе

и вместе с тем придать ему как можно больше бодрости, она от–ветила:

— Я хочу поговорить с пленником, цыганом Вайдой, что под караулом за стенами содержится.

— Нет, неможно сего, дева, — улыбнулся ей Захар.

Он был доволен собой и тем, что за много лет службы у крепостных ворот у него впервые попросили «дозволения» свидеться с арестантом, а он не позволил! Он был доволен мыслью, что завтра, когда сменится, начнется косовица. И просто жизнью был сполна доволен Захар Евсеев.

— Казак, дорогой, — начала упрашивать его девушка, хватая за руки и стараясь их погладить, — покажи мне цыгана. Только покажи. Я скажу ему два слова, всего только два…

— Не дозволю! — отрезал Захар. — Не положено!

Девушка робко опустилась на камень, на котором только что дремал Евсеев. Она терпеливо следила, как казак ощупал запоры на воротах, после чего, скорее от скуки, а не от любопытства, спросил:

— Что ты хотела сказать арестанту, дева?

— Я хотела ему сказать, золотой ты мой, чтоб он мне на убийцу указал, — цыганка заплакала. — Вайда, казак, горе сейчас мыкает не за свои, а за чужие грехи!