Абрам Каган - Преступление и совесть

Короленко откликнулся на призыв Грузенберга своим появлением в квартире адвоката.

— Благо мы хоть иногда по телефону перебрасываемся словечком, а то, Оскар Осипович, я забыл бы ваш голос.

— У вас, Владимир Галактионович, такая память, что можно и другим пожелать не худшую.

Под зеленым абажуром ярко светила лампа на письменном столе, за которым в окружении многочисленных папок и бумаг сидел хозяин дома. Грузенберг тонкими пальцами снимал пенсне с носа, снова надевал и, глядя с уважением на Короленко, говорил:

— Вот это, Владимир Галактионович, проект воззвания к русскому обществу. Хотелось бы знать ваше мнение.

Прочитав только первые строки воззвания, напечатанного на пишущей машинке, Короленко недовольно пожал плечами. А дочитав до конца, молча протянул Грузенбергу бумагу.

— Мне понятно, Владимир Галактионович, что вы хотите сказать: такой документ удовлетворить не может. Здесь, во-первых, недостаточно разъяснена история ритуальных убийств и, во-вторых, документ составлен слишком сжато, местами коряво, мало аргументов.

Задумавшись, Короленко одной рукой теребил бороду, другой взял со стола лист бумаги и снова пробежал текст глазами.

— Согласен с вами, Оскар Осипович, здесь нет главного: не разоблачены те лица, которые заинтересованы в распространении фанатичного навета, злой легенды… Здесь, возможно, нужно упомянуть о Мултанском деле — о человеческих жертвах среди мултанских вотяков…

— Простите, Владимир Галактионович, но мне думается, что в этот документ не следует впутывать Мултанское дело, — перебил его Грузенберг.

— Представьте себе, Оскар Осипович, что в том процессе, о котором вам, безусловно, известно, и я принимал участие…

Грузенбергу было известно, что писатель тогда выступал защитником и много писал в прессе об этом процессе.

— Однако не следует путать тот процесс с предстоящим, — настаивал адвокат.

— Погодите минуточку, дорогой. Мне помнится, что обвинитель вотяков в своей речи заявил: «Как известно, евреи употребляют христианскую кровь для своей пасхальной мацы».

— Да, тот грубый фанатик — прокурор — мог разрешить себе так безответственно выразиться в своей речи, а в подобном документе, — Грузенберг ткнул пальцем в лист бумаги, — такое, по моему мнению, излишне.

— Возможно, возможно, Оскар Осипович, — соглашаясь, произнес писатель.

Грузенберг поднялся и стоя сказал:

— Я долго думал, советовался с коллегами — с видными юристами, — и мы пришли к выводу, что именно вы, Владимир Галактионович, должны написать текст такого воззвания к русскому обществу.

— А время, время-то где взять? На моих плечах теперь журнал «Русское богатство», другие члены редакции больны. Да и сам я едва на ногах держусь.

Неожиданно глаза Короленко хитро блеснули, и он улыбаясь сказал:

— Скажу вам по секрету: у меня дома уже лежит проект такого документа — воззвания к русскому обществу, но он меня пока не удовлетворяет…

— Подумать только… И вы, Владимир Галактионович, молчали…

— Потому что я должен еще хорошенько поработать над ним. Поэтому я и не захватил его с собой, хотя и предвидел, о чем у нас будет разговор.

— Великолепно! Владимир Галактионович, это наш долг, это и есть настоящий гуманизм…

— Не нужно громких слов, — Короленко недовольно поднял руку.

— Но это еще не все, любезный Владимир Галактионович…

— Еще что? — забеспокоился Короленко.

— Успокойтесь, я никогда не выступал в роли прокурора, ни-ког-да, — улыбнулся адвокат, быстро сняв и положив пенсне на бумагу. — Хорошо было бы, если б вы, Владимир Галактионович, включились также в защиту… на процессе.

— А силы-то где взять? Силенок нет, мой дорогой адвокат!

— Силы? — переспросил Грузенберг. — Их необходимо мобилизовать. Россия от вас требует этого.

— Только без пышных фраз, господин адвокат, очень прошу вас. — И после паузы: — «Россия требует»… Подумаю, — в конце концов сказал Короленко. — Напишу сперва воззвание, а о защите… еще подумаем. Не взваливайте на меня все сразу. — В глубоких глазах писателя блеснула улыбка: — Я ведь уже стар, друг мой, и очень устал…

— К кому ж обращаться, Владимир Галактионович? Был бы жив Лев Николаевич, возможно, и к нему бы обратились.

— Но живет на свете Максим Горький, — напомнил Короленко.

— Горький… Это верно. Но он теперь на Капри.

— О, у этого нижегородского мужика крепкие кости и ясная голова… — добавил Короленко.

— Конечно! И большое, доброе сердце… Но он болен и находится далеко от нас.

— Ничего, он приедет, если понадобится.

— Можете не сомневаться, Владимир Галактионович, что Горький один из первых поставит свою подпись под этим документом вместе со всеми нами. В этом никто не сомневается. А общественную защиту придется взять на себя вам, глубокоуважаемый Владимир Галактионович.

Грузенберг оделся и вместе с писателем вышел в холодную петербургскую ночь, чтобы проводить его домой.

На своем письменном столе Короленко увидел письмо от жены. Быстро прочитав его и отпив из стакана холодного чая, Короленко сел к столу и достал проект воззвания. Он предполагал только добавить несколько возникших у него мыслей, но перо безудержно бежало по бумаге, и вот что он написал:

«К РУССКОМУ ОБЩЕСТВУ

(по поводу кровавого навета на евреев)

Во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия мы подымаем голос против новой вспышки фанатизма и темной неправды.

Исстари идет вековечная борьба человечности, зовущей к свободе, равноправию и братству людей с проповедью рабства, вражды и разделения. И в наше время, как это бывало всегда, — те самые люди, которые стоят за бесправие собственного народа, всего настойчивее будят в нем дух вероисповедной вражды и племенной ненависти. Не уважая ни народного мнения, ни народных прав, готовые подавить их самыми суровыми мерами, — они льстят народным предрассудкам, раздувают суеверие и упорно зовут к насилиям над иноплеменными соотечественниками.

По поводу еще не расследованного убийства в Киеве мальчика Ющинского в народ опять кинута лживая сказка об употреблении евреями христианской крови. Это давно известный прием старого изуверства. В первые века после Рождества Христова языческие жрецы обвиняли христиан в том, будто они причащаются кровью и телом нарочно убиваемого языческого младенца. Так объяснили они таинство Евхаристии. Вот когда родилась эта темная и злая легенда!

Первая кровь, которая пролилась из-за нее, по пристрастным приговорам римских судей и под ударами темной языческой толпы, — была кровь христиан. И первые опровергли ее отцы и учителя христианской церкви. „Стыдитесь, — писал святой мученик Иустин в обращении своем к римскому сенату, — стыдитесь приписывать такие преступления людям, которые к ним не причастны, перестаньте! Образумьтесь!“»