Александр Малышев - Ветры Босфора

Кивнул Новосильский, душой согласившись со штурманом.

Кивнул юный Притупов, в минуту последнего выбора переступив через себя, через такое сильное желание молодой плоти - жить. Невольные, горячие слезы проступили у него на глазах. И он устыдился того, что один из всех не справился с ними.

- Так тому и быть! - голосом, полным холодной решимости, проговорил Казарский. Вынул из-за пояса свой пистолет; тяжелый пистолет работы хорошего оружейника. - Я кладу заряженный пистолет на люк крюйт-камеры. Тот, кто останется живым последним, стреляет в порох.

Офицеры разошлись по местам. Казарский пошел по палубе, останавливаясь возле каждой карронады. Он мог бы переговорить сразу со всеми бомбардирами правого борта, а потом со всеми бомбардирами левого борта. Но он не хотел говорить с толпой. Он хотел взглянуть в глаза каждому матросу и дать каждому из них посмотреть в свои глаза.

Турки забили в барабаны. Звуки пришли не дробью, а ровным, монотонным, заунывным звуком. Ага, значит ветер тронул их верхние паруса, «Селимие» и «Реал-бей» сдвинулись с места. Пока будет идти погоня - турки будут бить в барабаны. Если дать плясать нервам, барабаны с ума сведут. На то и расчет, вселить страх еще до первого залпа. Чтобы обмер враг, чтоб занемел, как овца перед удавом.

Бомбардиры «Меркурия», сменяя друг друга, все еще гребли. Вполне можно было дать команду: «Весла по борту!» Но Казарский такой команды не отдавал. Весла нужны были уже не столько для пособия ходу, сколько для занятия людей. Нет ничего хуже томления духа в бездействии, в ожидании сражения! Какие-какие только мысли не заползают в голову!

Казарский шел по палубе, разговаривая с теми матросами из артиллерийских расчетов, кто не греб.

- Как, братцы, - советовался он, - решать будем? Плен или бой до последнего?

Плен - ад на земле. Та же смерть, только в муке мученической, растянутой на годы.

Бомбардиры горячо принимали к сердцу решение военного совета: «свалиться» с одним из «адмиралов» и взорваться.

Положение было скверным, хуже некуда.

Казарскому, человеку самолюбивому, с понятием офицерской чести и достоинства, и теперь была не понятна малость желаний капудан-паши. К радости своей, он обнаружил сходство своих мыслей с мыслями подчиненных. Бомбардир Семенов проговорил:

- Да он, ихний главный турка, вашбродь, видать, молодец против овец, а против молодца - сам овца!

Балагур бомбардир Фома Тимофеев «разгадал» натуру «главного турки»:

- Он, вашбродь, на старости подслеповат стал, кривоват и глуховат. Ему, вашбродь, один наш бриг всем русским флотом кажется. Он за нами гонится, а думает, гонится за всем русским флотом!

Расчет Тимофеева грохнул хохотом. Вместе с бомбардирами, радуясь настрою на бой матросов, хохотал командир «Меркурия». Но чувствовал себя так, словно раздвоился. Вот один Казарский, - темнорусый, тридцатидвухлетний, в люстриновом форменном сюртуке, с золотыми эполетами капитан-лейтенанта, обходит группы матросов, у орудий хохочет с ними, зная, что это единит его с ними. А другой Казарский, бесплотный, и, вместе, вполне реальный, со стороны наблюдает за ним, за матросами, и удивляется умению человека смеяться тогда, когда ему не до смеха, когда плоть, еще не изжившая себя, даже не состарившаяся, вопиет о своем нежелании погибать.

Казарский шел, и вся палуба гудела повтором:

- Драться до последнего! Потом взорваться!

Командир подошел к расчету Трофима Корнеева.

- Что, братцы, жарко, видать, будет?

- Уже жарко, вашбродь! - серьезный, внутренне уже настроившийся на бой, ответил Корнеев. Он, в самом деле, только что отдал весла Пигошину, и еще не восстановил дыхания. Могучая грудь его высоко подымалась и опускалась.

- Корнеев, - просил Казарский, - у тебя ведь глаз, что у коршуна! Я таких метких, как ты, мало видывал. Ты, Корнеев, не в борт «адмиралам» цель. Ну попадешь в борт, ну сделаешь пробоину. Утонет он, что ли, от твоей дырки? Ты, Корнеев, покажи, как можешь по снастям бить. Упадут у турка паруса - и «адмирал» нам не страшен.

- Вашбродь! Вы правьте к большому «адмиралу», - с готовностью постараться попасть в снасти, показать умение соглашался Корнеев.

А турецкие барабаны все били и били. Гул их раздвоился. Ибо раздвоился курс «адмиралов». «Селимие» возымела намерение зайти с правого борта брига, «Реал-бей» с левого.

Какая- то мысль все возникала в мозгу командира «Меркурия» и, подавляемая тысячью забот и множеством неотложных распоряжений, гасла, не родившись. К кому-то из команды надо подойти всенепременно! Любого пропустить можно, а этого нельзя.

«Зябирев!» - вспыхнуло в мозгу. Как же это он до сих пор не вспомнил. Любому на «Меркурии» что в плен, что в ад. А уж татарину лучше в ад, чем в плен!

- Файзуил! - окликнул Казарский матроса в группе мачтовых мичмана Притупова у фок-мачты. Мичман подхватил из рук Зябирева толстый марса-фал (канат). Татарин подскочил к командиру. На молодом лице деятельная старательность, а в глубине блестящих, темных, бараньих глаз страх, который Файзуил хочет убить в себе и не может убить. Любой из мачтовых то слышит непрерывный, нарастающий гул барабанов в ушах, то забывает о нем, уже попривыкнув. Татарин слышит барабаны, - в любую секунду слышит!

- Файзуил! - проговорил Казарский, вынимая из-за пояса пистолет и проходя впереди татарина к люку крюйт-камеры: - Вот смотри, кладу пистолет на шпиль [39]. Тебе его все время видно. Смотри, чтоб не упал со шпиля, чтоб не столкнули его ненароком с палубы. И уж… если ни один из господ офицеров не останется в живых, ты, Файзуил, стреляй в порох.

- Слушаю, - не вскричал, взвизгнул на радостях молодой татарин. - Файзуил будет стрелять! Файзуил все сделает!

Болотный огонек страха погас в его горячих глазах. Теперь он был «хозяином» крюйт-камеры, набитой порохом. Теперь он отвечает за пистолет, положенный на шпиль. Когда у тебя столько пороха - пусть адмирал тебя боится, а тебе бояться нечего!

Да и командиру «Меркурия» стало спокойнее. Под надежной охраной Файзуила пистолет не затеряется, не пропадет. В нужную минуту будет на месте.

Барабаны били уже с близкого расстояния. Казарский живо представил, какие они огромные. Дробь учащалась и учащалась, наваливаясь с двух сторон, сея тревогу. Все на «Меркурии» знали, что значит этот бой барабанов, когда турецкие барабанщики стараются спорить с громами небесными: сейчас прогремит первый залп. Гул барабанов утонет в грохоте разрывов.

Резво, как старший юнга, подскочил к командиру Прокофьев.

- Ветер и в наших парусах!

И правда, среди бликующего, словно политого маслом, моря зарябило за кормой «Меркурия». Ветер, отяжелев, спустился в нижние слои атмосферы. Зашуршали, захлопали паруса брига, вот-вот наберутся силы.