Нина Попова - Заре навстречу [Роман]

Отец Петр скрепя сердце выполнял весь ритуал приема. Его раздражала пугливая услужливость жены и то, что дочь с благоговением взирает на капризного старика епископа и на смазливого послушника.

Отцу Петру казалось, что архиерей чувствует недружелюбное отношение своего хозяина, отвечает ему тем же и всячески старается принизить его. То пустится в длинный разговор, не приглашая сесть… а без его разрешения не рассядешься!.. То, глядя на висящее в рамке над столом свидетельство о награждении набедренником и скуфьей, посетует, что долго не может выслужить отец Албычев себе камилавки… И неуловимо даст понять, что тут характер виноват… Могла бы быть и камилавка!

В день отъезда преосвященный пообедал, приказал закладывать и пригласил отца Петра в сад, чтобы поговорить с ним наедине.

Они прошлись раза два по недлинной рябиновой аллее. Архиерей сел, а отец Петр остановился перед ним, утешая себя тем, что уже считанные минуты остаются до отъезда, «потерплю еще…»

— Так вот, отец Петр, даю вам напоследок поручение… Это относится к предвыборной нашей деятельности… Прошу вас, до епархиального съезда представьте мне такие сведения: каковы ваши прихожане, что они представляют в смысле политической благонадежности!

— Ваше преосвященство, — сказал, приосанившись, отец Петр, — благоволите обратиться по сему вопросу к жандармам! Тайна исповеди священна, — коротко добавил отец Петр.

— «Тайна исповеди», — брюзгливым старческим голосом повторил владыка, — все-то он носится с тайной исповеди… Это у вас идея фикс! — Он пожевал губами, поморгал, почесал руку. — Вы должны знать, ваше преподобие отец Петр, что такие сведения даются не только о крестьянских десятидворках… и о вашем брате также! Вот! О влиянии священника на крестьян… о политических убеждениях… Я уже получил такие сведения!

— С чем и поздравляю, ваше преосвященство, — вставил дерзкий поп.

— Хор-р-ошие вещи я узнал об отце Албычеве! — продолжал архиерей, моргая и выбивая дробь посохом по земле. — Священник Албычев вмешивается в светские дела!.. Служитель церкви… которому по положению и по задачам надлежит стоять в стороне от мирской суеты…

— Позвольте осведомиться у вашего преосвященства, — с каким-то зловещим спокойствием заговорил отец Петр, заложив руки за спину и выставив вперед правую ногу, — пролезая в Думу, духовенство встает в сторону от мирских дел?.. Чем вы меня укорили? Тем, что я за справедливость борюсь?.. И дальше буду жить по велению совести!.. Одно мне больно, горько: не могу назвать убийцу по имени… не могу обелить невинного!

— Старшина умнее и тактичнее вас… Ему известно это имя…

— Еще бы!

— Но он молчит, так как считает Самоукова вредным членом общества, ну и не желает порочить умершего… его судит господь своим судом!

— Не понимаю вас… Какого умершего?

— Кузьму, кажется… отца своей невестки… убийцу, словом.

Некоторое время отец Петр молчал, разинув рот…

— Так он, прохвост, на покойника Кузьму свалил? — разразился он, получив способность говорить. — Кровопийца!.. Гадина!.. Обличу… Перед всем народом обличу!.. Кончилось мое терпение!

— И мое — также, — почти прошипел архиерей.

Через две недели жена отца Петра с горючими слезами провожала его на епархиальный съезд.

— Болит у меня сердце… болит! Боюсь я… батюшко! Богом молю: захочется тебе сгрубить или обличить кого, — подумай о дочери! Сдержись! Кабы мы одни с тобой были, а ведь у нас дочь… ее учить надо, на дорогу выводить!

Вера со слезами поцеловала отца и убежала в сад.

Невеселое вышло прощание.

Отец Петр взял саквояж и вышел за ворота. Пара коней ждала его. Коренником шел мерин, а в пристяжных — резвая дьяконская кобылка. Прежде чем садиться в широкий коробок, отец Петр огладил лошадок, проверил, не высоко ли на седле, как затянута супонь. Но вот он влез в коробок, плюхнулся на мягкое сиденье и сказал кучеру:

— С богом!

Они отъехали несколько десятков сажен, как вдруг послышался прерывистый женский плач и невнятное тихое причитание.

Из-за угла показалась странная группа.

Между стражником и сотским, сильно загребая левой, когда-то сломанной ногой, шел Самоуков. За ним бабы вели под руки жену. Она спотыкалась, как ослепшая, причитала надорванным, чуть слышным голосом.

— Стой! — приказал отец Петр. — Это что такое?

Все остановились. Сотский и стражник сняли фуражки. Стражник сказал:

— Приказано Самоукова отправить по этапу в Вятскую губернию. В волость его ведем.

— За что?!

— За правду меня, — горловым голосом сказал Ефрем Никитич.

— Самоуправство какое! — задохнувшись, произнес отец Петр и быстро выскочил из коробка, чтобы идти в волость. — Слушай, Ефрем Никитич, если я возьму тебя на поруки, не подведешь, обещаешь жить тихо-мирно?

Старшина, урядник, писарь и его помощники — все высунулись из окон волостного правления, услышав голос отца Петра. Старушка перестала всхлипывать и открыла глаза, точно начала возвращаться к жизни.

— Тише-то моего как жить? — проникновенным голосом ответил Самоуков. — Никому от меня обиды не было… сам изобижен кругом, а других не обижал… Выпью — только песенки пою… больше ничего!

— Знаю, милый, знаю.

И широкими шагами пошел отец Петр в волостное правление.

— Отпусти Самоукова домой, — повелительно сказал он старшине Кондратову. — Я поручусь за него.

— И рады бы, кабы льзя, а только нельзя этого, — ответил Кондратов, мрачно выбуривая на попа. — Не за то ведь его высылают, что песни поет, а за то, что политицки ненадежен.

— Это откуда видно?

— И не обязан я вам все говорить…

Отец Петр вскипел:

— Ты с кем говоришь? А? Забылся?

— Я не забылся, ты забылся, — грубо ответил старшина. — Я при долге службы, а ты на меня кричишь криком! Хоть ты поп, хоть кто, а не тронь царского слугу!

Как ни был рассержен отец Петр, он невольно рассмеялся сердитым смехом:

— «Царского слугу»! Эх ты, министр сопливый… шишка на ровном месте!

Кондратов, обведя всех взглядом своих оловянных глаз, спросил торжественно:

— Все слышали надсмешки? Будьте свидетелями: при долге службы…

В голове зашумело, засвистало на разные голоса… Отец Петр чувствовал, что еще немного — и он бросится на Кондратова. Все насторожились. Все чего-то ждали, следя за ним глазами. Казалось — перед ним капкан…

Одно неверное движение — и капкан этот захлопнется…

Отец Петр выбежал из сумрачного волостного правления на залитый солнцем двор. У крыльца ждали его стражник, урядник, Самоуковы.

— Ты прав, Ефрем Никитич, — каким-то пересохшим голосом сказал отец Петр, — но я ничего не мог сделать… Крепись, мученик, крепись!

Оградил его широким крестом и сказал, уходя: