Александр Козин - Волжское затмение

— Ох… — прохрипел он. — Что-то мне, братец, плохо… Башка…плывёт. О-ох… — и медленно сполз по выщербленной церковной стене на корточки. И затих. Спирька, вытаращась, глядел на него, ставшего вдруг совсем маленьким, тонким и жёлтым, и никак не мог понять, осознать случившееся. И вдруг будто молния в мозгу сверкнула, он глухо вскрикнул, склонился к дядьке и стал трясти его за плечи.

— Дяденька! Дядя! Погодите! Не умирайте! Пого… — и осёкся. Дядька качнулся и повалился набок. И мёртвый, потухший, заплывший желтизной серый глаз безразлично уставился на Спирьку. Вскрикнул тоненько мальчишка, отпрянул и, взявшись за голову, долго смотрел на лежащего. И он тоже смотрел. Страшно и безжизненно.

Жалобно подвывая, срываясь на хрип, Спирька подхватил что было сил свой кувшин и, боясь оглянуться, поволок его в сторону Срубной. Три-четыре шага. Больше не мог. Поставит, отдышится, оботрёт слёзы с перепачканного пылью, копотью и соплями лица. И снова. Три шага — передышка. Только бы дойти… Только б Ладушка дождалась… Иначе и возвращаться незачем.

На перекрёстке Срубной и Большой Рождественской стояла длинная телега с мешками и ящиками. Тут же, в упряжке, лежала раненая лошадь и дёргалась в предсмертных судорогах. Она, наверное, кричала, но звуки были немые, гулкие, отрывистые, ухающие. Из раны на шее струёй шла ярко-алая кровь. Это было уже слишком. Зажмурясь и крича, сгибаясь под тяжестью кувшина, Спирька вылетел на перекрёсток и устремился в устье Срубной улицы. И вдруг над головой ахнул хлёсткий выстрел. Ещё и ещё. Спирька замер в холодном ужасе. Впереди — у самого их дома с подвалом — перебегали и падали люди с винтовками наперевес.

— Уйди! Уйди! Уйди с обстрела, дурак! — раздался громовой голос позади. — Влево, влево прими!

А над головой свистит. Злобно и яростно. Хищно. И куда там влево или вправо — шевельнуться-то страшно.

— Тук! Тук! Фьють! — взвились фонтанчики пыли и кирпичной крошки в шаге перед Спирькой. Всё. Каюк… Лишь бы сразу… Лишь бы не корчиться, как те, на Театральной…

— Теньк! — звякнуло у самых ног, и Спирька с ужасом увидел, что его кувшин, уже мятый и дырявый у самого края, лежит на боку, и только упёртая в кирпич и битое стекло ручка не даёт воде вылиться.

— Очумел, щенок?! — раздался рёв над самым ухом, и тяжеленная ручища с маху швырнула его на битый кирпич. Швырнула и вдавила. И рядом лёг кто-то большой, горячий, пахнущий порохом, потом, пожаром.

— Ох, выпороть бы тебя… — процедил сквозь зубы очередной Спирькин спаситель. — Чего шляешься под обстрелом? Жить надоело?

Спирька, трясясь, лишь выталкивал, вылаивал бессвязные отрывистые звуки. Со стороны Большой Рождественской бешено загрохотал пулемёт. В ответ хлестали винтовки. Всё реже и реже. Пули шли над головой плотным навесом, их свист и жужжание сливались в один свербящий, прожигающий уши визг. Спереди Спирьку прикрывал лежащий поперёк улицы телеграфный столб. Сзади — горячий дядька. Нет… Не каюк ещё. Можно и пожить. И он завозился под тяжёлой рукой.

— Чего елозишь? Совсем дурной? — зарычал дядька. — Щас прямо в башку и влепят! Лежать! — рявкнул он, и Спирька всем телом вздрогнул. Ох, и горласт!

— Во…вода там… в кувшине… Сестра помирает, я воды ей… — пролепетал, не слыша себя, Спирька.

— Чего? — не расслышал Горластый, и, повернув голову в сторону перекрёстка, зычно крикнул:

— Готовы там? Пали! И расходись!

И тут страшный, рвущий удар накрыл всё вокруг, больно сотряс внутренности, оглушил, обдал волной раскалённого, ядовитого, напитанного порохом и тротилом воздуха. Тут же тяжело заныло в шее и затылке.

— Ну, вот и ладно… — пробормотал Горластый. — Ещё один перхуровский возок распылили… Всё, не стреляют больше, отогнали… — и убрал руку со Спирькиной спины. Тот еле встал и огляделся. На перекрёстке и вокруг валялись обломки и ошмётки. Едкий дым поднимался от них. Вдоль церковной ограды мелькали и скользили, как тени, какие-то люди. Поднялся и Горластый. Высокий, плечистый, усатый, в извоженных, заляпанных грязью, извёсткой, гарью брюках и рваной косоворотке. Отряхнулся. Взял кувшин, подал Спирьке.

— Воды, говоришь, сестре принёс? Это молодец. А вот под пули лезть незачем… Э-э, да тут воды-то всего ничего… — протянул он, покачав кувшином.

— Хватит, — вздохнул Спирька. Горластый пристально поглядел на него, покачал головой, подмигнул и пропал. Как тень. Будто не было его.

Чёрным, совсем чёрным и неживым показался Спирьке подвал. Нет… Живы. Стонут. И шепоток, шепоток кругом: ослабли люди, не могут громче.

— Дай глотнуть, Спиря… Засох весь… — прохрипел, приподнявшись на локтях тот добрый дядька, что подхватил на руки Ладушку, когда они бежали из-под обстрела. Он тоже никуда не уходил отсюда. Ослаб, оброс, отощал и был нездоров: каждый вечер его мучительно лихорадило. Он поднёс кувшин к губам, набрал в рот воды и медленно, в три глотка, со вкусом проглотил.

— Ну, спасибо, Спиридон Которосльный… Смерть отвёл…

И со всех концов понеслось — сипло, хрипло, жалобно:

— Пить… Умираю…

— Милок, ну хоть глоточек!

— Петьке хоть губы смочить… Вот-вот отойдёт…

Как откажешь… Осталось в кувшине совсем чуть-чуть, на донышке.

Вот и Ладушка. Лежит, не шелохнётся, бледно-серая, аж в синеву. Перепугался Спирька.

— Ладушка! Ладушка! — кричит, а у самого слёзы градом, на лицо ей капают. Тормошит, трясёт её, зовёт.

Но дрогнули веки, выплыли из-подо лба едва блестящие в свете полумёртвой керосинки глаза.

— А… Спиря… Воды принёс… — по-прежнему, одними губами прошелестела сестрёнка. — А чего солёная-то?

— А? Нет, нет, Ладушка, вот вода… Вот! — и, окунув руку в кувшин, смочил девочке губы. Сделал ладошку корытцем, набрал в неё воды, осторожно влил ей в рот. Остатками обтёр ей лицо.

Улыбнулась Ладушка. Почти по-прежнему.

— Там — солнышко? — прошептала Ладушка, ища глазами щель на дальней стене. Но её опять засыпало. Темно там.

— Солнышко, Ладушка. Яркое… Доброе… Скоро, скоро вылезем! — бормотал Спирька слабеющим голосом. Сил не осталось. Да и как скажешь ей, что никакого солнышка там нет. Только дым, пыль, грохот, стрельба и смерть. Правда, воздух там. Воздух… Такой, что аж в груди больно. Особенно у реки. А в остальном, может, и похуже, чем здесь, в подвале.

— Спиря… Я умираю… — тихо и совсем бесчувственно проговорила Ладушка.

Ничего не отвечая, Спирька гладил ей лоб, щёки, волосы. Он не плакал. Нечем было, всё выревелось.

— Ты, Спиря… За руку меня держи… Если что… — пролепетала Ладушка. И забылась. Спирька, взяв её невесомую, высохшую, но тёплую ещё ладошку, примостился рядом. Наплывал волнами, качался в задыхающемся керосиновом свете удушливый сон. И проваливался Спирька в глухое туманное забытьё. Всплывал — и снова проваливался, лишь успев убедиться, что жива ещё Ладушка, что теплится ещё её тонкая рука…