Александр Козин - Волжское затмение

— Лада! Ладушка, ты спишь? — звал он её, затихшую.

— А? — подала она слабый голос. Нет. Писк. Голоса у неё, кажется, уже не было. — Так… Чуточку. Море видела… И яблоки. Много… Большие… Спелые. Там хорошо… Солнышко… Мама там. И папа… И ты. И тётя Маруся… Так бы там и осталась! А тут… Так плохо… И один ты. Один ты и остался… у меня.

— Ничего, Ладушка, — дрожащим голосом, слезясь глазами, обнадёживал её Спирька. — Ты держись. Вот кончат стрелять, выберемся на солнышко… А там… — вздохнул, не то всхлипнул он. — Там и заживём…

Ладушка лишь коротко простонала в ответ.

— Спиря… Я пить хочу. Очень… Ведро бы целое… Сухо… Горю…

— Да нельзя ж её пить-то, воду эту… Видишь, что от неё делается, заразная она!

— А мне, Спиря… всё равно… уже… — выговорила она и затихла.

«Сейчас! — мелькнуло в голове у Спирьки, как молнией прожгло. — Сейчас она умрёт… И что мне… И что я…» Перепуганный, ошарашенный, он вскочил, покачнулся на негнущихся, бесчувственных ногах, схватил забытый кем-то жестяной умывальный кувшин и бросился к выходу. За водой по слабости люди уже не ходили. Силы были только у него. Но откуда их столько?

Вскарабкавшись по лестнице, он прислушался. Пушки по-прежнему стреляли, но дом не содрогался, не сыпалось с потолка, не глушило. Снаряды рвались далеко. А значит, можно рискнуть добежать через квартал до Которосли и обратно. Если бы он мог бежать. Протиснувшись в перекошенную дверь и сделав первые шаги по задымлённой, в гари и пыли, Срубной улице, он понял, что даже и с пустым кувшином дойти до реки будет непросто. Исхудавшие, ослабшие ноги не гнулись, кувшин оттягивал руку, а проклятые брюшные спазмы то и дело сгибали его пополам. Но он шёл. Брёл. Едва дыша от гари и жаркой духоты бушующего неподалёку пожара. Надо успеть. Успеть… Пока всё не кончилось. Без него.

Но вот она, река. Вон, внизу, под обрывом сверкает тускло, свинцово. Надо ж ещё как-то спуститься… Сидел Спирька на земле, привалясь к изодранному, изрытому осколками клёну и с ужасом прикидывал этот спуск, а потом подъём по узкой тропке. Стоял оглушительный грохот. За Которослью, на том берегу, то и дело взвивалась перемешанная с седым дымом пыль: это стреляли по городу пушки. Справа невдалеке поднимался столб чёрного дыма: горела мельница Вахрамеева. А в городе, где-то близко, раздавались хлопки ленивой перестрелки.

Мелкими шажками, боком осторожно спускался Спирька к воде. А где и тихонько съезжал на заду. У самого берега в воде лежал человек. Был он уже давно мёртв и раздулся. Речная рябь еле заметно покачивала его. На рукаве штатского пиджака белела замызганная повязка.

— Отвоевался, — досадливо пробормотал Спирька, зажимая нос от нестерпимого трупного запаха и, оскользаясь, побрёл выше по течению, высматривая, где набрать воды. И вдруг наткнулся на чудом уцелевшие мостки. Обычные, бельевые, в три доски. Ну, сейчас! Только бы кувшин не упустить!

Согнулся в три погибели, на колени встал, зачерпнул. Потянул на себя — и руки сыграли мелкой дрожью. Не вытащить! Никак не вытащить, хоть ты что… Крепко держа — не упустить бы! — он ещё и ещё попытался вытянуть кувшин. Но руки тут же слабли и опадали. И — самое страшное — бессильно разжимались уже пальцы, грозя отпустить и утопить проклятый кувшин. Спирька чуть не плакал. Ведь даже слить эту неподъёмную воду хотя бы до половины он уже не сможет! Хоть ныряй и топись вместе с этой чёртовой жестянкой!

Мысли терялись и мутились, разжимались руки, а голова свешивалась всё ниже и ниже к воде. Ещё немного — и всё кончится. Так внезапно. И так нелепо.

— Эй, парень, ты чего это? Сейчас нырнёшь! — раздался над самой головой нездоровый, хриплый мужской голос. Спирька вздрогнул и выронил кувшин. Из последних сил выпрямился и с колен взглянул на подошедшего. Невысокий, костлявый, сильно исхудавший мужчина с жёлтым лицом и бледными губами, опасливо озираясь на отдалённые взрывы и выстрелы, с ведром в руке подходил к нему по мосткам.

— Упустил… — одними губами пролепетал Спирька. Слёзы уже стояли в глазах, но что-то мешало ему в голос расплакаться.

— Чего? — глянул в воду измождённый дядька. — А, кувшин… Вон он, на дне… Сейчас достанем.

Кряхтя, пыхтя, кашляя и отдуваясь, он медленно встал на колени, запустил руки в воду и медленно, с натугой, вытянул кувшин на мостки.

— У-уфф! Я-то еле выволок, а уж ты… Ох, уморил… — тяжело дыша и отирая крупный пот, бормотал дядька.

— Спасибо… — еле слышно отозвался Спирька.

— Нет… Ещё не спасибо. Вот я сейчас…твоим кувшином ведро начерпаю… С ведром-то, глядишь, и я не справлюсь. А так — в самый раз. Вот и спасибо будет. Взаимное… — тихо и глухо приговаривал дядька, с усилием переливая кувшин в ведро. Спирька незаметно вытер набежавшие слёзы.

Поднялись, отдышались у старой толстой ивы на обрыве.

— Во как… — покачал головой дядька, всё ещё тяжело дыша и предобморочно поводя глазами. — Вот дожили-то… Вы где сидите?

— На Срубной… В подвале.

— Много?

— Человек двадцать… Было. А теперь не знаю… — насилу выговорил последние слова Спирька и, вжавшись лицом в грубую кору дерева, громко и отчаянно разревелся. Он ничего не мог с собой поделать. Спазмы душили его, слёзы лились ручьями по щекам. Выходило, выплакивалось, выплёскивалось всё, что накопилось и сдерживалось в душе, перебивалось и застилось делами и заботами. Скрывшийся в дыму, огне и пыли дом. Взрывы снарядов среди толпы на Семёновской. Трупы на Театральной площади. Пылающий город. Полутёмный подвал и белое пятно Ладушкиного лица…

Дядька задумчиво и сочувственно глядел то на прыгающую Спирькину спину, то на безразлично бегущую мимо Которосль. И дышал. Глубоко. Размеренно. Моргал глазами, будто ловил неяркий, сквозь облака, притенённый дымом и пылью солнечный свет. Ловил жадно. Как в последний раз. И уже не озирался на орудийный грохот.

Спирьку отпустило, и он, всхлипывая и смахивая слёзы, повернулся к дядьке. Тот, будто очнувшись, подмигнул ему.

— Ничего. Не дрейфь. Скоро уже. Денька два-три. И кончится это гадство, — проговорил он. — Мать-отец живы?

Спирька слабо мотнул головой.

— Сестра… умирает, — еле выдавил он.

— Хреново, — понимающе кивнул дядька. — Ты смотри, не отпускай её. Держи! И сам держись. Поживём ещё. Всем назло…

И сухая, прохладная слабая рука легонько коснулась Спирькиного затылка.

— Ничего… Ничего. Продержимся. Глядите только… Не больно-то помирайте. Жить надо. Жить… — и, бормоча под нос, будто бредя, он нёс своё ведро и Спирькин кувшин. Вот уже и покосившийся, пробитый купол церкви Похвалы Богородицы. А за ней — перекрёсток Рождественской и Срубной. У церкви дядька остановился, поставил наземь ведро и кувшин, и в полном изнеможении привалился к стене.