Александр Козин - Волжское затмение

Тут снова ахнуло, но не так близко, в стороне берега. Дрогнули стёкла, звякнула кухонная утварь. Спирька и Ладушка вздрогнули и прижались друг к другу.

— Давай-ка под стол… — шепнул сестре Спирька. — Он крепкий, под ним ничего не страшно…

Поднялись, отряхнулись и, как в шалаше, спрятались под покрытым линялой скатёркой старым обеденным столом. Там оказалось вполне уютно. Сидеть под столом и слушать, как бабахают вокруг снаряды, показалось Спирьке даже интересным. Как на войне. Спирька даже палку от швабры под стол затащил. Это теперь у него винтовка.

— Пах! Пах! — кричит и тычет палкой в сторону воображаемого неприятеля, наступающего от входной двери. — Лада, патроны! Патроны подавай! Пах! Пах!

— Б-бах! — отвечает ему с улицы очередной взрыв. Дом вздрагивает, подпрыгивает, приседает. В нём всё звенит. Сыплется пыль с потолка. Летят со стола жестяные кружки. Дети вскрикивают, вжимаются в пол. И смеются. Им весело.

Но тут с грохотом распахнулась входная дверь и по трём ступенькам вниз загрохотали ноги. Это были Спирькина мать и дядя Женя, отец Ладушки. Выглянув, Спирька увидел их лица и похолодел. Это были не лица даже, а, скорее, маски. Гримасы, которые корчат дети, пугая друг друга кощеями, упырями, вурдалаками и прочей нечистью. Но это ещё бы ничего. Глаза у матери и дяди были вытаращены. В половину лица одни глаза! Бессмысленные, ошарашенные, они растерянно блуждали и, казалось, звали на помощь.

— Спирька!!! — страшно, во весь рот, с хриплым надрывом выкрикнула мать, и мальчишке стало по-настоящему жутко. Не знал он, не думал никогда, что мама может так страшно кричать. Это же мама!

— Лада! — без голоса прохрипел дядя Женя. Он выглядел ещё хуже, чем мать: бледный, без единой кровинки в лице, и выпученные, как у слепого, глаза страшно сверкали белками, а зрачки предобморочно бегали под самым лбом.

Побелевшие от ужаса, трясущиеся дети вылезли из-под стола. Ладушка громко разревелась.

— Слава Богу… — прошептала мать и, пошатнувшись, придержалась за стену. — Быстро! Быстро собираемся… — судорожно, прижав прыгающую руку к горлу, проговорила она и, совладав с собой, засуетилась, забегала из кухоньки в комнату и обратно, торопливо швыряя в мешок какие-то вещи.

— Женя, да не стой ты столбом, очнись! — плачуще крикнула она брату. — Чего уж теперь! О детях надо думать! О детях! Бери их — и уходите! Уходите! Я догоню! Ну, давай же…

Дядя Женя встрепенулся, повернулся неуклюже, подхватил одной рукой Ладушку, а другой потянулся к Спирьке. Тот отпрянул.

— Мама! Нет! Я с тобой… — и бросился к матери, вцепился в её юбку.

— Спиря… Сынок… Война! Уходить надо, убьют нас здесь… В город. Там пока не так… Там не стреляют… Я догоню. Сейчас соберусь и догоню. Давай. С дядей Женей… Ну! — и, поцеловав, подтолкнула его к дяде. Спирька, молча капая слезами, шагнул к нему.

— Женя, уводи! Скорее! — крикнула что было сил мать, заглушив близкий разрыв. Спирька так испугался, что даже плакать забыл. Весь дрожа, он покорно засеменил за дядей Женей. Тот, с дочкой на руках, ступал отрешённо, неуверенно и шатко.

Всё небо над домом заволочено было сплошным чёрным дымом. Стоял треск и грохот. Воздух с каждым взрывом сгущался, бил в спину, давил на уши. Дядя Женя шагал деревянно, будто ноги не свои. Правой рукой прижимал он к себе ревущую Ладушку, левой увлекал за собой Спирьку. Щербатая, с голыми рёбрами стропил, крыша их дома ещё виднелась. Матери всё не было, и дядя Женя приостановился, всматриваясь в задымлённый, задёрнутый пыльной пеленой конец улицы. И вдруг в воздухе резко и коротко — с визга на рёв — взвыло, и на месте дома взметнулось чёрно-серое облако. Мелькнули и исчезли разлетающиеся брёвна, и всё скрылось за белой известковой пеленой. Тонко и пронзительно, как раненый заяц, завизжал Спирька и бросился было назад. К дому. К маме… Но дядя Женя накрепко схватил его у груди и пояса, прижал к себе. Кричал Спирька, отбивался, отпихивался, но всё слабее. Мама… Она успела. Успела, а как же… Конечно, выскочила. Просто другой дорогой пошла… Она найдёт. Найдёт их… Спирьке казалось, что слова эти говорит ему дядя Женя, но тот молчал.

Растерянные, оглушённые, оцепенелые выбрели они к Сенной площади и, в толпе таких же несчастных, оборванных, пропылённых и обречённо озирающихся людей, побрели по Власьевской к центру города. Там не так опасно, там кирпичные дома, — говорили все вокруг тихо и неуверенно, вздрагивая от каждого отдалённого взрыва.

Ильинская площадь была оцеплена. Не пускали. Огромный поток беженцев разворачивали от Знаменских ворот мимо Волковского театра к Семёновской площади. А там был уже полный кавардак. На самой площади, на Казанском бульваре, в устьях Дворянской и Борисоглебской улиц стояли, сидели, лежали люди. Иные — их было много — шли дальше, Ильинской улицей в сторону Загородного вала, но всё больше народу оседало здесь в надежде переждать. Стелили на мостовые и тротуары тряпьё, садились, ложились тут же. Стоял над площадью негромкий, но мощный гуд голосов, шёпота, рыданий.

Бестелесным призраком, бледной тенью, потупив остановившийся взор и видя сквозь мутную слёзную пелену лишь свои рваные сандалии, бродил среди беженцев несчастный Спирька Заварзин. Ему было страшно, тоскливо и больно. При мысли о матери из глаз начинало неудержимо капать, и хотелось кричать на разрыв горла. Но он лишь медленно, протяжно, с плачущим призвоном выдыхал перегретый в груди, пересоленный слезами и горем воздух.

Ему было впервые по-настоящему страшно. Он, Спирька, был теперь один. Совсем один перед лицом смертельной угрозы. На дядю Женю никакой надежды: с каждым часом он становился всё отрешённее, будто оглох. Детским ещё, но истончённым невзгодами чутьём догадывался Спирька, что с тётей Шурой случилась какая-то беда, и дядя Женя видел это. Может, он и оправится ещё, но сейчас… Сейчас у Спирьки ещё и Ладушка. Она, кажется, ничего ещё толком не понимает. И какой из Спирьки для неё защитник! Самого бы кто защитил! «Мама… Мама… — кривя губы, и роняя жгучие слёзы шептал в такие минуты Спирька. — Ну почему ты… Куда ты? Зачем?» Высматривал её, будто надеясь ещё на что-то. Натыкался на оцепление, и сердитые дядьки с винтовками разворачивали его за плечи и подталкивали обратно, к площади.

И вдруг увидел Ладушку. Маленькая, мелькающая среди скопища взрослых светлой своей рубашонкой, брела она бессмысленно Спирьке навстречу. Крупные слёзы дрожали на щеках.

— Стой! Стой, Лада! — неожиданно твёрдо окликнул он сестру. Та вздрогнула, на её сером от пыли, в бороздках от слёз лице промелькнуло облегчение, девочка бросилась к Спирьке и прижалась к нему, обхватив у пояса.

— Спиря… Спиря… — горестно зашептала она, чуть отдышавшись. — Что это… Папа… Папа меня не узнаёт!