Александр Козин - Волжское затмение

— А-а?.. — издал было помертвевшим горлом вопросительный сип генерал Карпов, но Верёвкин увесисто положил ладонь на его руку.

— Позже, Петя… Позже, — шепнул он на ухо старому другу.

— Да как… Да что же… Да как же теперь… — бормотал ошарашенный Карпов. Ему не хватало воздуха. Но его сдавленные слова потонули в общем рокоте недоумения. Офицеры вставали с мест, переглядывались, и в их лицах сквозила растерянность. И тягостно перетекали по стенам причудливые тени.

Офицеры, ворча и поругиваясь, расходились. Никто не скрывал недовольства и непонимания. Карпову и вовсе поплохело: бледный, он сидел, откинувшись на спинку стула и, расстегнув китель, ловил губами воздух. Спокоен был лишь генерал Верёвкин. Бережно поднял он Петра Петровича со стула и осторожно, мелкими шажками, поддерживая у пояса, вывел из подвала.

В просторном, но сильно порушенном, со следами осыпавшейся с потолка извёстки, без стёкол в окнах кабинете Веревкина был неуютно, но свежо. Шумел за окном, щедро забрызгивая пол, проливной дождь. Карпов полулежал в кресле управляющего банком, жадно дышал и понемногу приходил в себя. Хозяин кабинета стоял у шкафа и звенел какими-то склянками.

— Ты, Пётр Петрович, слишком возбуждаешься. Негоже. Не по рангу это командующему. Вот я валерьянки заранее тяпнул — и держусь молодцом… — невесело посмеиваясь, приговаривал он. — Сейчас и тебе накапаю. Рюмочку… Как рукой снимет!

— М-м? Ну-ну. Зато Перхуров твой на удивление спокоен… Как английский танк, мать его… — отдуваясь, ответил Карпов.

— Ну, зачем же мой? — укоризненно склонив голову, обернулся к нему Верёвкин. — Не твой и не мой… Не наш, вот и всё. И что ему Ярославль? Что ему мы все тут теперь, когда делу, кажется, крышка? Ты же всё понял? Ловко он это подал — с отрядом-то. Знал, что ни дураков, ни подлецов не отыщется. И не придерёшься: в нашем положении любая помощь кстати… Если не знать, что всё это блеф.

— Ваня, но как? — одышливо причитал Карпов. — Как можно? Поднять город, устроить тут такую бойню — и стрекача? Он думает, дураки все? Не понимают ничего?

— Хм… Да где ж эта чёртова валерьянка… — проворчал Верёвкин. — Вот что, Петя. Давай-ка водки выпьем. Это лучше. У меня есть. Хорошая, настоящая, не спирт. На крайний случай держал. И вот, кажется, пора…

И поставил на стол ресторанный, тонкого стекла графинчик с двумя рюмками.

Генералы выпили махом, не чокаясь. Тут же, будто торопясь, осушили по второй. Бедно хрустнули засохшим хлебом.

— Уф-ф! — толсто, в усы, выдохнул заметно порозовевший Карпов. — Спасибо, Иван Александрович. От смерти отвёл… Но слушай, — снова весь сжался он и аж подпрыгнул в кресле. — Не поздно ещё. Можно ещё его остановить… Ваня, это же позор! Позор! — сорвался на крик Пётр Петрович.

— Погоди, Петя. Окстись, — поднял руку Верёвкин. — Ты думаешь, он чего-то не понимает? Да плевать он хотел и на позор, и на честь, и на нас с тобой обоих! Прилетели ниоткуда вместе с Савинковым этим, как черти из табакерки, нашумели, нагремели, подняли тут тарарам, а поняли, что не выгорело — и испарились, трава не расти… Халифы на час, и то приезжие!

— Да я… Да я его застрелю! Застрелю! — рявкнул Карпов, елозя непослушными толстыми пальцами по кобуре «парабеллума» на поясе. Он густо побагровел, и теперь уже стоило опасаться не сердечного приступа, а апоплексического удара. — Сволочи! Какие же они все сволочи, Ваня… — затряс головой Петр Петрович, и его бесцветные глаза заблестели слезами.

— Тихо, Петя. Тихо, тихо… — и, привстав, Верёвкин положил обе руки на погоны Карпова. — Ишь, развоевался-то, прямо как молодой! Вредно, голубчик, в нашем-то возрасте. И давай-ка успокоимся, выпьем и взглянем на вещи трезво. Ты дыши, дыши поглубже. А я пока налью…

Выпили. Хрустнули. Подышали.

— Стрелять в него — какой прок? — пожал плечами Верёвкин. — Лишний грех на душу и ничего больше. Нашего положения это не поправит. Пусть проваливает ко всем чертям, может, и принесёт где пользу. А нам-то с тобой оставаться здесь. И до конца стоять. И зачем нам с тобой в этом деле всякие Перхуровы и прочая заезжая шваль? Лишний он теперь здесь. Остаётся-то нам, в сущности, одно — геройски погибнуть. Уж с этим мы, генералы, как-нибудь управимся…

— Здорово же, Ваня, выходит у тебя, — горько тряхнул седой, кустистой, с розовой лагуной лысины головой Пётр Петрович. — Заварил кашу — и катись! А нам, стало быть, плати по счетам? Ну? Справедливо ли?

— Справедливо, Петя. За всё надо платить. За заваренную кашу. За разорённый город. А прежде всего, Петенька, за собственную дурость. Мы, что ли, с тобой не понимали, не знали, чем всё это может кончиться? Понимали. И дали себя втравить. Дураки мы с тобой, Петя. Круглые старые дураки. Вот и приходится расплачиваться. За разбитые, так сказать, горшки, — горько усмехнулся Верёвкин.

— Дураки, говоришь? — опять заерепенился Карпов. — А Перхуров, значит, умный? Умнее всех оказался? Молодец…

— Нет, Петя. Такой же дурак. Только не понимает этого пока. Думает, спасётся. Думает, есть куда бежать… Зря надеется. Ну а нам с тобой, Петя, поворота нет. Нам ничего уже здесь не поправить. Так хоть кровью смыть эти дрова, что здесь наломали. В родном-то городе… Только так, Петенька. Только так, — и Верёвкин, встав со стула, выпрямился, потянулся и пригладил аккуратную седую бородку. Графин был пуст. Карпов вздохнул, благодарно кивнул Верёвкину, встал и медленно, сутулясь и шаркая, направился к двери.

— Стой, Петя. Об одном прошу. Пистолет мне оставь, — проговорил ему в спину Верёвкин. — Утром верну…

Карпов оглянулся. Злое недоумение на крупном, грубом лице сменилось рассеянной улыбкой. Он расстегнул кобуру, вынул «парабеллум» и положил на стол.

— Спасибо, Ваня, — тихо сказал он, и старые друзья коротко и крепко обнялись.

«Нет нам поворота. Поворота нет…» — тягостно бились в ушах слова Верёвкина всю эту ночь. И теперь, когда он лично провожал на боевые позиции поредевшие отряды добровольцев. Когда носился, сбиваясь с ног, по городу. Когда забывался в кресле своего кабинета коротким стариковским сном. Он исхудал. Китель, который ещё недавно с трудом сходился на животе, теперь просторно обвис и болтался. Лицо истончало, заострилось, и лишь обширная пепельно-седая борода скрывала его бледность и дряблость.

И с каждым днём рушилась и редела жизнь вокруг него. Уже давно дотла сгорел его маленький особнячок возле Казанского бульвара, в уютном огороде которого он когда-то, не надеясь уже вернуться к военным делам, любовно выращивал лук, укроп и редиску. Господи, да было ли это… Через день после памятного военного совета пал в бою лучший друг, генерал Верёвкин. Ваня. Погиб, поднимая в атаку добровольческий отряд. Недолго оплакивал его Карпов. Знал, что и ему недолго осталось мыкаться. Он завидовал другу. Верёвкин погиб честно и мужественно, смыв кровью всё, что было мрачного и невысказанного на его совести. А он, Карпов, не мог позволить себе такой роскоши. Груз, взваленный им на старые, но крепкие ещё плечи, нужно было донести до конца. Следовало испить до дна эту неимоверно горькую и нестерпимо бесконечную, бездонную, казалось, чашу. Потому что поворота не было. Некуда было поворачивать.