Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Твои умелые руки, верный Мос, способны оживить мертвого и вернуть силы утомленному. Не торопись, я хочу вполне насладиться твоим искусством.

— Да, господин, я стараюсь изо всех моих сил! — радостно отозвался Микенец и с готовностью принялся растирать мое тело снова.

Вода в ванне успела стать едва теплой, прежде чем я покинул ее и простерся на ложе, заботливо приготовленном рабами.

— Члены мои ослабели от долгой неподвижности, растирай их тщательнотщательно, дабы к ним вернулась былая бодрость и крепость, — блаженно жмурясь, пробормотал я.

— Я буду стараться изо всех моих сил, божественный повелитель, — отозвался Мос с понимающей улыбкой, — доколе руки мои слушаются меня! Умащение тела не терпит поспешности.

— Алкион, — сказал я, лениво поворачиваясь к одному из юных прислужников, — выйди из шатра, посмотри, что делают афиняне.

Тот оскалился в злорадной улыбке:

— Слушаюсь, великий анакт!!!

И, придав своему полудетскому личику напускную серьезность, вышел прочь. Но вскоре вернулся и затараторил на ходу:

— О, великий анакт! Басилевсы Афин, Кефалении и Эгины стоят подле твоего шатра с величайшим смирением. Они в твоей власти и потому не смеют роптать. В городе мор, и каждый миг промедления терзает душу Эгея, подобно острому мечу или ядовитой змее! Басилевс Афин не смеет лишний раз поднять голову и посмотреть на твой шатер. Как только очередной раб выбегает из него, он сжимает зубы в ярости, и лицо его уже настолько багрово, что похоже на рыбий пузырь, наполненный свекольным отваром!!! — раб хихикнул. — Полагаю, по возвращении в Афины ему придется кликнуть врачевателя и отворить жилу, дабы кровь не бросилась в голову, и не случилось удара!

— Надеюсь, он достаточно молод и крепок, чтобы удара не случилось у него прямо сейчас, — блаженно мурлыкнул я и повернулся к банщику. — Ну что же ты остановился, мой славный Мос? Продолжай! Пусть афинянин бесится.

О, боги Олимпийские, есть ли на земле такая боль, которую я не хотел бы причинить Эгею?!

К тому времени, как я был полностью убран для выхода, солнце перевалило за полдень. Мос поднес мне бронзовое походное зеркало, украшенное тонкой резьбой. И я, прежде чем заглянуть в него, полюбовался изображением богини, стоящей на высокой горе, возле которой резвятся в священном танце бок о бок горные козлы, быстроногие олени и хищные львы, затем перевернул тяжелый диск.

С полированного металла на меня глянула бесстрастная маска. Я исхудал за время ниспосланного Аидом сна, но лицо мое, благодаря стараниям Моса, не выглядело изможденным. Из зеркала смотрел юный сребровласый бог. Должно быть, один из тех, что сопровождает Гекату. Недобрый и безжалостный.

— Твои руки, мой добрый Мос, способны сотворить чудо. Должно быть, ты учился своему искусству у того, кто убирает волосы и наносит краску на лицо прекраснейшего из богов, златокудрого Аполлона.

Микенец довольно покраснел.

— Уберите из шатра все лишнее, пусть пол устелют коврами, сделанными мастерами далекого Цура и Сидона. Да поразятся варвары из Афин богатству и величию Крита.

Рабы устелили весь шатер коврами, расставили скамьи. Басилевсы союзных держав и мои гепеты чинно расселись на них сообразно обычаю. Передняя стенка шатра была снята с колышков и поднята, образуя огромный балдахин над моим троном. Эгею и его спутникам наконец-то было дозволено предстать передо мной.

Афинский басилевс вошел и, смерив меня волчьим взглядом из-под нависших бровей, поспешно опустил глаза.

Я отметил, что он действительно очень похож на того Эгея, что я видел во сне. Бычья шея. Широченные покатые плечи. Длинные волосатые руки, оплетенные синими, толстыми венами. Широкая спина, короткие, кривоватые ноги. Наверное, в борьбе ему нет равных. Только вот курчавые русые волосы, спадавшие на крутой, выпуклый лоб, за эти десять дней заметно пошли сединой. Морщин прибавилось…

Красавчика Кефала поставили подальше от меня: у него еще меньше сил, чтобы скрыть свою ярость. Не зря праведный Эак держится подле него и готов тотчас обратиться к кефалонцу с кротким и разумным увещеванием. А вот и Паллантиды. Даже сейчас не могут скрыть злорадства. Здесь ли басилевсы мятежных островов и городов? Да, все здесь. Тенос, Андрос, Олеар, Дидимы, Эрифа… Не хватает мудрого Питфея из Трезен. Но он и не ввязывался открыто в эту войну. Слишком умен… А Эак попался на отцовские уверения. Впрочем, отец не собирался обманывать его. Он ведь не знал, что я поспешу за помощью к Аиду. Что же, Эак, я от души рад, что ты побежден!!!

Приветствую тебя, Нике-Победа, титанида в кровавых одеждах. Хоть и взошла ты на Олимп, но тело твое благоухает не амброзией, но потом и кровью. И нрав твой дик и свиреп, как и полагается потомкам титанов. Глаза твои яростны, и рот искривлен в зверином оскале. Ноздри твои дрожат, как у львицы, когда ты чуешь запах крови. Но разве благообразный облик — главное в любви? И боги, и смертные вожделеют тебя — больше всего на свете. И я благодарю тебя за то, что сегодня ты снизошла до меня! Что же, я буду бесстыдно наслаждаться твоей быстротечной любовью. И пусть побежденные цари смотрят на нас!

Вы кичились передо мной, вы отказывались мне помочь. Теперь настало время пожалеть об этом.

Я молчал, недобро улыбаясь. Эгей сжимал и разжимал огромные кулаки, и его выпуклые мышцы перекатывались под кожей. На щеках проступали багровые пятна. Жилы на лбу надулись до предела.

— Я слушаю тебя, мятежный басилевс Эгей, сын Пандиона. Зачем ты явился в мой лагерь, едва Эос осветила своей красой небеса, и потревожил мой стариковский сон? — произнес я тихо. — Поверь, когда старость придет к тебе, и бессонница будет терзать душу, ты поймешь, какого блага лишил меня сегодня.

Он молчал, только ноздри его раздувались. Потом прохрипел:

— Ты победил, великий анакт Крита. И я, царь Афин, явился к тебе, чтобы ты дал нам условия мира. Такова воля богов, и я исполню все, что ты велишь.

— Впрочем, если ты будешь так яриться, то не доживешь до старости, — пропустив мимо ушей его речи, продолжил я. — Вернувшись в свой дворец, обязательно вели отворить кровь, не то тебя хватит удар. И умрешь ты, так и не оставив на земле сына. Займут твой трон сыновья Палланта.

Не мог я ужалить его больнее. Он побагровел еще больше и ожег меня взглядом. Я продолжал невозмутимо:

— А мне всей душой хочется, Эгей, чтобы у тебя родился сын. Знаешь, пожалуй, я вознесу богам молитвы, чтобы они даровали тебе сына. Мои мольбы редко остаются без ответа.

Афинянин был уже не в силах изображать хоть какое-то подобие покорности. Он ярился, как загнанный в клетку лев.