Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Счастье — это не-жизнь…

Болото засасывает меня, я по самое горло увязаю в зловонной трясине. По цвету и запаху она напоминает свернувшуюся сукровицу, и мириады мух кружатся над ней. Рядом — только плакучая ива, хилое деревце, чудом уцепившееся корнями за едва заметную кочку. Ветки ее касаются моего лица. Я знаю, всего в локте от меня — скрытая зловонной топью тропа. И если я ухвачусь за ветки ивы, они выдержат тяжесть моего сухого, маленького тела. Я могу преодолеть этот жалкий локоть, отделяющий меня от спасения. Или могу перестать барахтаться, покорно позволить зловонной трясине поглотить меня. Я ведь хотел умереть. Да, это страшная, медленная смерть. Но все же смерть. И там, под зловонной жижей, ждет меня блаженное небытие, желанное, как запах лотосов, как сладостное опьянение, как объятия любимого. Еще немного, и я не смогу поднять руку. Лишусь возможности выбора — жить или умереть. Меня победили, я устал бороться. Еще немного…

Со дна болота с утробным воем поднимается пузырь. Жижа подползает выше, крадется к горлу, и я судорожно хватаюсь свободной рукой за ветки ивы. Трясина не хочет отпускать меня, но деревце оказывается на удивление крепким. Я высвобождаю вторую руку, цепляюсь, подтягиваюсь, перехватывая ветки. Пальцы скользят, немеют. Еще немного! Мухи залепляют глаза, лезут в рот, нос, уши. От смрада тошнит. Но я чувствую злость.

Ни за что не дам себе утонуть в этой мерзостной луже!

Там меня ждет беспамятство Асфоделевых лугов.

Еще миг назад мне казалось счастьем такое умиротворенное прозябание.

А сейчас мне стыдно вспомнить о своей слабости.

Пальцы соскальзывают, дерево угрожающе раскачивается, но я преодолеваю последний вершок и чувствую под ногами скользкую, но плотную почву. Боясь выпустить ветки, становлюсь на тропу и ощупываю ее ступней. Она чуть шире локтя. Я стою в жиже по грудь, позволяю себе немного передохнуть и осторожно, медленно двигаюсь вперед. Временами тропка ныряет в ямы, и я оказываюсь по горло в зловонной грязи.

Кажется, эта дорога никогда не кончится. Я успеваю семижды отчаяться и столько же раз обрести надежду, прежде чем глаза начинают различать вдали слабый, рассеянный свет. Он становится все явственней. Но и сил не остается. Останавливаюсь и вдруг понимаю, что если не двинусь дальше, то засну. Упаду и утону, даже стоя на твердой дороге. Бреду через силу. Надо сделать десять шагов. Еще десять. Еще немного!!!

Свет проникает через вход в пещеру, и там, за ней — чахлые кустики мирта, растущие на каменистой почве. Я выбрался.

Падаю на спину под белым тополем, деревом Персефоны. Лучи солнца пробиваются сквозь вечно трепещущие листики.

Впадаю в полудрему.

И сквозь слабый сон мне кажется, будто листики шепчут:

— Что есть наша жизнь, как не бесконечный спор с судьбой, с богами?

Что есть мудрость, как не умение принять свое поражение в этой битве, смириться с неизбежным?

Что есть сила, как не умение подняться после поражения и вступить в бой снова?

Что есть счастье, как не миг победы, когда богини судьбы, уступив, скручивают нить жизни в соответствии с твоими желаниями?

Я силен. Я мудр. Я жив…

И я счастлив, раз снова не дал себе увязнуть в этой гнили!

Пробуждение…

Мои покои в Лабиринте. Я лежу на заботливо расстеленном на полу толстом и мягком ковре.

Из соседней комнаты доносится плавная музыка: рабыни играют на сирингах.

В незатейливой мелодии слышатся слова:

— Где ты? Где ты? От-зо-вись!

Где ты? Где ты? Пока-жись!

Играют музыкантши уже давно и непрерывно. Я чувствую: они устали, борются со сном.

Не был я в Стигийском болоте. Просто снова накатила мутящая разум тоска, когда хочется наложить на себя руки. Вот уже второе девятилетие, как меня время от времени настигает эта немочь. И я, усадив в соседней комнате музыкантов, чтобы они играли свою бесконечную, заунывную мелодию, ложусь на ковер. Вдыхая воздух полной грудью и резко выдыхая на каждый звук, начинаю беззвучно, в уме, призывать пресветлую Персефону. Так научил меня Андрогей — тогда, два девятилетия назад, когда я, свершив отмщение за его убийство, решился самовольно прервать нить своей жизни.

Тот вечер мною не забыт, хотя в воспоминаниях о нем нет ничего отрадного, только стыд и презрение к собственной слабости. Я намеревался кинжалом перерезать жилу на шее. Тогда уж точно никто не смог бы меня спасти. Вернувшись в опочивальню, велел всем оставить меня одного, дождался, когда шаги последнего слуги стихнут в коридоре…

— Отец! — голос погибшего сына заставил меня резко обернуться.

Андрогей стоял возле низенького египетского столика, на котором в изящной подставке было укреплено серебряное зеркало. Мой сын ничем не походил на бестелесную тень. Только тускло светящийся в полумраке асфоделевый венок на длинных волосах выглядел непривычно.

Я подошел, коснулся кончиками пальцев его лица. Вопреки ожиданиям, призрак не исчез. Напротив, плоть его была упругой и теплой, как у живого.

Хрипло вскрикнув, я осел на пол и разрыдался.

Андрогей опустился рядом на корточки, поцеловал меня и прошептал:

— Пойдем, отец.

Легонько встряхнул за плечи:

— Ты слишком устал. Омовение готово, пойдем.

Я все рыдал, не в силах остановиться.

— Вода стынет, — Андрогей решительно поднял меня и повел к купальне. Я безвольно подчинился. Сын с ловкостью умелого слуги снял с меня сандалии, браслеты, кольца, ожерелья, выпутал из волос медные зажимы, удерживающие локоны, расстегнул фибулу на поясе, развязал мисофор. Помог забраться в ванну.

Вода оказалась горячей и пахла мятой и шафраном: Мос, как обычно, приготовил омовение. Андрогей зачерпнул ладонью и стал осторожно смывать с моего лица размазавшуюся краску. Я рыдал — до икоты, до отупения, прежде чем мне удалось успокоиться. Андрогей подал мне канфар, заботливо поддерживая донышко, пока я, давясь и расплескивая, пил из него.

— Отец! — прошептал Андрогей едва слышно. — Отец, прости меня…

— За… — я прижал пальцы к губам, сдерживая икоту, — что?

— Мне нельзя было оставлять тебя… — прошептал он.

— Мойры решили так! — злобно усмехнулся я. Губы, онемев, плохо меня слушались, и слова, рождавшиеся на языке, казались чужими. Я был словно в бреду и не совсем понимал, что говорю. — Разве нам, смертным, дано оспаривать их волю? Тебе надлежало умереть, мне — жить… Только я не сумел жить… без тебя… Что я наделал!!!

И вдруг выдохнул с яростью.

— Лучше бы тебя никогда не было!!!

Андрогей, кажется, ничуть не обиделся, даже наоборот, обрадовался, услышав эти безумные слова. Погладил меня по мокрым, спутанным волосам.