Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Ты устал, отец.

— Я — устал? — выпалил я, задыхаясь. — Я не устал! Я сгорел и стал подобен пеплу, который развеивает ветер! Я возненавидел себя и не знаю, как жить мне дальше в этой ненависти! Имя мое подобно смрадной рыбьей требухе, что валяется на солнцепеке!

— Что рождает в твоей груди эти исполненные отчаяния слова? — хриплым от волнения шепотом спросил Андрогей.

— Неужели ты не видишь — уже нет твоего прежнего отца? — я стиснул его руку, пристально глядя ему в глаза. — Нет мудрого и справедливого Миноса, есть быкоголовый урод, который не в силах совладать со своей яростью!

Андрогей покачал головой.

— Все дни, с того памятного тебе жертвоприношения на Паросе и до нынешнего, я неотступно слежу за тобой. Благая Персефона показывала мне тебя в своем зеркале. Так что поверь, мне ведом каждый твой вздох!

Кровь прилила к моему лицу, и я спрятал его в ладонях, стыдясь сына. Но тот лишь заботливо обнял меня и прошептал, утешая:

— Я видел, как страдаешь ты, и понимал, что движет тобой. Эринии жили в твоем сердце. В чем твоя вина?

— В том, что уступил им! — я в ярости ударил кулаком по краю ванны. — Я, не раз перечивший богам, отчего не воспротивился песьеликим богиням?!!

— Хвала владыкам Эреба, я слышу голос своего отца! — неожиданно рассмеялся Андрогей, и мне показалось, что кто-то копьем пронзает мне грудь. — Разве стал бы быкоголовый терзать свое сердце, памятуя о несправедливостях, свершенных им? Разве зверю, не знающему иного закона, кроме собственного хотения, дано страдать, вспоминая о былом бесчестии?

Во мне словно лопнула тетива туго натянутого лука. Я задохнулся от боли в груди, но вместе с тем мне стало легче дышать. Весь тот год после смерти Андрогея мне казалось, что рана, оставшаяся в моем сердце, нагноилась и тянет, ноет. Временами она открывается, гной, переполняющий ее, вытекает наружу, потом дикое мясо снова заволакивает язву, и все начинается сначала — кажущееся облегчение, смутно нарастающая боль, которой не помогают искусно составленные снадобья, и снова набрякший гноем нарыв не дает мне забыться ни на миг. Я не жил, я носил свою рану. И вот пришел искусный врачеватель, рассек рубец, гной хлынул наружу, и я заставил себя улыбнуться, предчувствуя облегчение, следующее за страшной болью…

— Ты пришел, Андрогей, потому что знал, что я собираюсь сделать?

Он не стал кривить душой:

— Да, отец, но я давно просил владык Эреба, чтобы они дали мне встретиться с тобой и утешить тебя, сказать, что мне там не плохо. Только Аид говорил мне: «Ты не можешь следовать за ним неотлучно, как раньше. Не береди его ран». А сегодня мудрейший и справедливейший из богов сказал: «Я ошибался. Иди, помоги отцу своему. Не дай ему уйти сейчас, когда сердце его до краев заполнено отчаянием!».

Андрогей поглаживал меня по волосам, и боль, которая гнездилась под сводами черепа, постепенно уходила. Я обретал если не бодрость, то ясность мыслей. Почувствовав это, Андрогей продолжил:

— Слушай меня внимательно, отец. Владыка Эреба велел сказать: когда в следующий раз сломаешься под бременем тоски, повели позвать флейтистов, и пусть они играют возле твоих покоев. Сам же ляг на ковер и, безмолвно призывая всеблагую Персефону, дыши так, как научил тебя Асклепий. И тогда ты окажешься там, где сможешь решить: жить тебе или умереть. Если выберешь смерть, то вскоре твое тело найдут бездыханным, если жизнь — силы возвратятся к тебе, и ты сможешь далее нести возложенное на твои плечи бремя. Дай мне слово, отец, что поступишь так!

Сын с мольбой смотрел на меня, и я был не в силах отказать. Кивнул:

— Клянусь водами Стикса.

Андрогей облегченно перевел дыхание и торопливо продолжил:

— И еще! Умоляю, не гневайся на Зевса. Не позволяй эриниям затмить твой разум, отец. Вспомни, разве Громовержец не милосерднее других богов, которые желают править Ойкуменой? Разве ты сам не счел, что лучше служить ему, чем Посейдону? Разве ты откажешь ему в мудрости? Разве он не заботится о людях? Вспомни хотя бы, что ему противны человеческие жертвоприношения, которые ты ненавидишь всем сердцем! Разве не любит он тебя? И разве все эти годы, доколе усталость не стала подтачивать твой дух, ты не почитал его как родного отца? Или ты полагаешь, что доселе был слеп и безумен, и только сейчас, когда готов в отчаянии прервать нить своей жизни — ты мудр и всевидящ? Попроси у Зевса прощения за то, что бросился искать помощи у Аида. Кронион отходчив. Он вернет тебе милость и даст править в мире и покое, доколе не придет твой срок.

Что-то чужое было в этих словах Андрогея. Такие рассудительные речи больше подобали мне, и потому не приносили облегчения — я не верил им.

— Разве я не погубил свое царство?

— Ты полагаешь, есть нечто вечное? — упрямо возразил Андрогей, — Упрекать ли лекаря, который взялся лечить смертельно больного, но не смог исцелить его, или похвалить его искусство, что тот смог продлить дни жизни несчастного и облегчил его страдания?

— Или ты не видел, — сухо отрезал я, — я разрушил твердыню, расшатав ее устои!

— Там, где я обитаю, слышно биение сердца Кроноса. Побеседовав с отцом всех богов я понял: царство твое было обречено на смерть еще до того, как Астерий принял власть в свои руки! — с отчаянием воскликнул Андрогей, стискивая мои ладони и прижимая их к груди. — Отец, никто из живущих ныне не ведает мощи этого бога. А он по-прежнему правит Ойкуменой, хоть и сошел в царство первенца своего. Ни смертный, ни олимпийские боги не в силах спасти то, что он счел изжившим себя. Лишь мудрым мойрам да, пожалуй, владыке обширнейшего и гостеприимнейшего царства, куда мы все сойдем однажды, известны его помыслы. И потому…умоляю, отец! Прости Зевсу мою смерть! В том, что случилось, нет его вины. Он был лишь камешком в хальме, в которую Древнейший играет сам с собой.

— О, выходит, мне надо посочувствовать моему могучему отчиму, — горько рассмеялся я. — Кому как не мне знать, что значит быть любимой игрушкой богов!

— Слова твои исполнены горечи, — твердо ответил Андрогей, — но ты не догадываешься, насколько они верны. Так примиришься ли ты с анактом всех богов?

— Раз уж ты ходатайствуешь за него… — слабо улыбнулся я. — Разве не преклоню я слух к твоим мольбам? И, коли мне и дальше оставаться царем этой земли, неужели я решусь оставить ее без покровителя?

Андрогей облегченно вздохнул, прижался ко мне щекой. Некоторое время мы молча сидели, наслаждаясь присутствием друг друга. Потом он нехотя поднялся, улыбнулся печально:

— Мне пора идти, отец. Прости…

— Мы свидимся? — я отчаянно вцепился в руки сына.

— Да, если ты не позволишь невзгодам сломить твой дух! — он становился все прозрачнее, истончался, ускользал от меня. Так уходили снизошедшие до бесед со мной боги.