Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Мы достигли Амонисса ближе к полудню.

Берег был запружен народом, но толпа почтительно расступилась перед нами.

Едва в рядах придворных стихли обычный гомон и толкотня, на афинском корабле спустили мостки, засуетились критяне, оберегавшие дань. Толпа затихла, ожидая появления обреченных. И вдруг до нас донеслась песня. Молодые, звонкие голоса пели про журавлей, летящих домой по весне, стройно и слаженно выводя простую мелодию… Потом на мостках появились люди — семь юношей и семь девушек… Сплетя руки, они шли в танце… Вот, не нарушив стройного единства, спустились на землю и, расцепившись, принялись плавно вышагивать, ритмично взмахивая руками и высоко, по-журавлиному, поднимая ноги.

Предводитель танцоров выглядел несколько старше остальных. Несомненно, это был сын Эгея. Он походил на отца и телосложением, и чертами четко вылепленного загорелого лица, и цветом волос, и умением держаться. Я невольно оценил мощь его длинных, жилистых рук и могучего торса, коротких, слегка кривоватых, мускулистых ног. Прирожденный борец. Силища у него, должно быть, звериная. Орел, невесть зачем прибившийся к стае журавлей и подражающий их повадкам. Впрочем, ничего смешного в его танце не было. Двигался он ловко и точно, а гордая посадка головы и дерзкий взгляд карих глаз, блестевших из-под густых бровей, придавали ему царственный вид. О, боги олимпийские, сколько же величия в этом юноше! Сердце кольнула зависть. Ни один из моих сыновей не мог сравниться с ним. Даже Андрогей. Мне бы такого наследника!

Я перевел взгляд на остальных афинян. Все они родились после той войны, за которую им придется расплачиваться жизнью. Половина юношей еще совсем мальчики, не брившие первый пушок на подбородках. Девушки в длинных платьях юные, голенастые и плоскогрудые. Мой взгляд невольно остановился на одной из них — высокой, худой, похожей на щенка гончей. Личико милое, но, для девушки, пожалуй, слишком грубое. Даже краска не может смягчить резких черт. Я перевел взгляд на ее запястье. Оно было широким, не женским. Никаких сомнений не осталось. Лицо иной раз вводит в заблуждение, но вот руки — никогда. Это был юноша в женском платье, причесанный и раскрашенный на девичий манер. Приглядевшись к танцорам внимательнее, я заметил еще одного переодетого, похожего на девушку еще больше. Сын Эгея собирался драться! Зачем еще брать с собой наряженных в женское платье мужчин?

Злоба накатила на меня, скверная злоба, когда кажется, что ты совершенно спокоен и действуешь расчетливо и верно, а потом стыдишься собственных дел и жалеешь, что нельзя вычеркнуть произошедшее из людской памяти.

Я знаком подозвал гепета, что сопровождал афинян.

— Как набирали этих людей? По жребию?

— О, не всех, мой богоравный анакт. Когда мы приехали в Афины, Эгей принял нас со всем почетом и попросил отсрочить на день уплату дани. На следующее утро он сказал, что сын его, Тесей, готов искупить перед тобой, великий анакт, преступление отца и пойти в уплату за смерть божественного Андрогея. Благородство царевича так поразило народ, что пять юношей и три девушки вызвались идти с ним добровольно. Остальных набирали по жребию.

Три? Я внимательно оглядел танцующих женщин, но так и не нашел среди них еще одного переодетого.

— И какие же девушки вызвались добровольно?

Гепет показал мне. Так и есть: оба ряженых оказались среди добровольцев. Третья была женщиной. Должно быть, влюблена в кого-то из обреченных.

Тем временем афиняне приблизились и со сдержанным достоинством склонились перед моим паланкином. Тесей звучно произнес:

— О, богоравный анакт Минос! Жители Афин прислали нас в уплату дани, что наложена тобой за смерть божественного Андрогея. Да исполнится твоя воля.

Его дерзкий, ненавидящий взгляд не вязался с покорной речью.

— Прежде, чем принять дань, я хотел бы посмотреть, нет ли изъяна в тех, кто прибыл сюда, — проворчал я, поднялся и направился прямиком к одному из переодетых юношей — к тому, что выглядел более женственно. Сыновья и Ариадна в недоумении уставились на меня.

Но я уже подошел к юнцу. Взял его за руку. Тот испугался, хотел вырваться. Я провел по его ладони кончиками пальцев. Жесткие мозоли от рукояти меча не спутаешь с теми, что натирают нитка и веретено…

— Как зовут тебя, милая?

— Перибея, богоравный анакт, — пролепетал он едва слышно.

— Поклянись отцом моим, Зевсом: ты и вправду девственница?

Юноша испуганно глянул на меня, потом вскинул руку к небу и воскликнул:

— Ни один мужчина не делил со мной ложе любви, клянусь всеблагим Зевсом Громовержцем.

— А вот за женщин я не поручусь, — ответил я, оглаживая его подбородок. Может быть, нежный юношеский пушок и выщипали перед отъездом, но он успел отрасти за время пути. — Мне кажется, ты трибада [74] Женщина, склонная к однополой любви. .

Он не нашелся, что ответить, но Тесей стремительно стал между нами. Ноздри его крупного, мясистого носа раздувались, лицо пылало гневом.

— Разве достойно великого царя прилюдно не щадить девичьей стыдливости?

— А ты дерзок, сын Эгея, — недобро усмехнулся я.

Тесей, вспыхнув, яростно ответил:

— Мой отец — Посейдон!

— Ты похож на Эгея, как оттиск на печать, оставившую его. Отчего же ты так упорно отрекаешься от семени, породившего тебя? — подчеркнуто равнодушно бросил я.

— Я могу называться сыном Посейдона, ибо Энносигей взял меня на колени и назвал своим чадом, — ответил Тесей. — И знай, анакт Минос, ты будешь наказан великим богом без жалости, коли причинишь мне вред!

Я невольно усмехнулся.

— Тебе, видно, неизвестно, сколько раз я противостоял Посейдону, когда он дерзал противиться моему отцу, и ты мнишь, что угроза твоя устрашит меня, сын афинского басилевса?

Тесей не сохранил спокойствия и вспылил:

— Наверно, у тебя есть причины не верить, что боги могут быть отцами смертных. Может, ты, глядя в зеркало, можешь назвать имя собственного отца, сын критского быка?

— Имя своего отца я знаю, — холодно отозвался я, — и у меня нет оснований стыдиться его.

— Я могу доказать тебе, что я — сын Посейдона, — горячо воскликнул Тесей. — Скажи, может ли простой смертный достать со дна морского вещь, которую забросили на глубину? Так вот, смотри!

Он снял с пальца перстень и показал его мне. Массивный, золотой, очень тяжелый, с изображением богини, воздевшей руки к небесам.

— Забрось его в воду, и я принесу его назад.

— Опытному ныряльщику такое под силу, — заметил я. — Это подвиг для ловца губок, а не для царя. Но если ты хочешь позабавить моих придворных, словно бродячий лицедей, что готов надрываться за миску похлебки, — не буду спорить.

И я с размаху зашвырнул перстень. Злость придала моей руке силу, и перстень, перелетев через корабли, шлепнулся в воду.