Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— А ответ был таков потому, что нечего другого было мне сказать тебе. Коли было бы что, я бы и сказал, коли бы знал, когда вернусь, то я бы и отписал, а вот как тогда, так и теперь не знаю ни срока, ничего не знаю, всё во власти Божией! Есть у меня здесь дело, я и живу, не будет дела — домой поеду, там, может, тоже дело найдётся. Не могу я отсюда выехать.

— Да почему же не можешь? Упрямая ты, несуразная голова!

Но отец Николай молчал, и она, глядя на него, знала, что он так ей ничего и не ответит, и уже она привыкла к этому его особенному в иные минуты молчанию. Но это-то молчание всего более и раздражало её, и теперь она уже каким-то почти шипящим голосом заговорила:

— Да и я-то, дура, что хочу от тебя чего-нибудь добиться! Аспид ты, мучитель мой, и ничего больше! Ну и молчи! Мне слов твоих не надо. Дойду и до самого князя. Нынче дойду, беспременно, затем и приехала. Расскажу ему все как на духу, скажу ему, каков ты есть изверг… Он, небось, тебя за святого считает, обошёл ты его своими лисьими речами, а вот увидим ещё, как это князь на твои настоящие поступки посмотрит, что ты с женой делаешь, как ты её одну оставляешь! Хоть с голоду помирай, тебе нет дела… Да и не к князю, к владыке пойду… ко всем вельможам пойду, не могу больше терпеть от тебя, довольно! Натерпелась… не один год… Всю молодость мою ты загубил!

Сначала отец Николай при каждом её слове вздрагивал, когда её слова больно в нём отзывались, но вот он сделал над собою усилие, губы его зашептали что-то, и мгновенно он перестал слышать слова жены, он ушёл всецело в иной мир, в иную область мыслей и ощущений.

Матушка волновалась всё больше и больше. Она была в таком состоянии, что ей, очевидно, необходимо было наговориться досыта, излить всю свою душу, высказать перед мужем всё, что накипело в ней за эти месяцы его отсутствия. Она осыпала его целым градом упрёков и насмешек, не задумываясь над словами, но он ничего не слышал.

Он спокойно глядел перед собою светлыми сиявшими глазами и не видел ни её, ни этой комнаты, видел совсем иное, и она, наконец взглянув на него, поняла это.

Она поняла, что все её красноречие пропало даром. Отчаяние, злоба и раздражение охватили её, ещё миг — и она, кажется, кинулась бы на мужа с кулаками, но ей, по счастью, пришло в голову, что всё же она в княжеском доме; она побежала в соседнюю комнату и там громко зарыдала.

Отец Николай расслышал это рыдание. Он встал, быстро направился к жене, увидел её сидящею в кресле, с лицом, закрытым руками, и склонился над нею.

— Настя! Настя! — тихо и ласково произнёс он, касаясь рукою её головы. — Ну, чего ты? Чего? Зачем плачешь? — успокаивал он её и опять погладил по голове.

Она уже ощутила это прикосновение, от которого повеяло на неё чем-то тёплым, успокоительным, отрадным. Ей стоило только отдаться этому первому ощущению — и тишина и спокойствие наполнили бы её душу, она внутренне прозрела бы и увидала бы все совсем в ином свете, но никогда, ни разу в подобные минуты не могла она отдаться этому спасительному ощущению — сила противления была в ней велика. Каждый раз вся её душа возмущалась против мужа. Она и теперь порывисто подняла голову и отстранила от себя его ласкающую руку.

— Ну, чего ты? Что я тебе далась, малый ребёнок, что ли, или дура? — гневно сверкнув глазами, крикнула она. — Чего ты меня по голове гладишь, ровно кошку или собаку какую? Сам истерзал человека, жизнь погубил всю и думает — скажет: «Настя, Настя», а я так хвостом и завиляю. Я тебе не зверь, а человек, жена твоя законная, так ты меня уважать должен, заботиться обо мне, а не губить.

— Настя, Христа ради, не говори ты таких напрасных слов, ведь ими ничему не поможешь, и от них тебе только станет хуже. Возьми лучше в толк да разум, коли можешь, и скажи мне, чего тебе от меня надо? В чём я перед тобою повинен? Бог видит: всё, что могу, я готов сделать, скажи только…

— О душегубец! — проскрежетала Настасья Селиверстовна, заламывая руки. — Ну есть ли какой способ выслушивать эти льстивые слова от такого человека? Ведь знает, знает, что меня-то уж своим лживым смирением провести не может, и всё ж таки донимает… Да закричи ты на меня! Бей ты меня! Покажись ты, как есть, всё же легче тогда будет, поговорю я с тобой как следует. Ну, чего ты тянешь всю душу? Чего ты юродивым представляешься? Чего, вишь, я хочу! В чём он, вишь, виноват? Да вот скажи ты мне, коли есть в тебе душа человеческая, скажи мне правду наконец, зачем ты на мне женился? Зачем тебе понадобилось всю жизнь терзать меня? Ну, говори! Только не молчи — говори, хоть раз в жизни говори мне правду.

Он опустил голову:

— Жена, я никогда не лгал тебе, только во многих случаях молчу, ибо молчание лучше слов напрасных.

— Знаю я твоё молчание! Ну, теперь не молчи, говори, говори мне: зачем ты на мне женился?

— На иной вопрос не легко сразу ответить, Настя. Вот ты мне и теперь такой вопрос задаёшь… Я сам себе его никогда не задавал, и он для меня внове, но, коли хочешь, отвечу тебе на него, да и себе сразу отвечу. Зачем, говоришь, я на тебе женился? Видно, так нужно было. Сама знаешь, отец мой был иереем и дед тоже; сам я от детских лет любил пуще всего в мире молитву, храм Божий, да и потом, возрастая, учился Писанию, истории церковной, богословским наукам, и знал я, тогда же знал, что нет и не может у меня быть иного призвания, как священство. Так вот я и готовился, по примеру отца и деда, в священнослужители. Только было у меня время сомнений, разбирал я в себе, достоин ли я такого высокого служения… проверял себя… Ах, Настя, ты напрасно думаешь, что легко быть священником, что легко подъять на себя такую обязанность! Ведь ежели человек недостоин, ежели человек с нечистым сердцем совершает великие Господни таинства, то ведь эти таинства сожгут его невидимым огнём, сожгут — и навеки! Ведь ежели он в душе своей не верит в те слова, какие произносит в церкви, если он хоть на малое мгновение усомнится в том, что совершает, — он погубит свою душу, ибо ложь перед алтарём Господним такой грех, после которого человеку не подняться! Вот когда я всё это понял, я и усомнился. Долго молился, долго разбирался в душе своей, наконец решил с трепетом, но с надеждой на Бога, на Его милосердие, на Его поддержку… и когда я решил, то я многое понял. Я понял, что мне нужно для того, чтобы быть священником.

Настасья Селиверстовна сидела теперь молча, с широко раскрытыми глазами и вслушивалась в слова мужа. Так с нею он доселе ещё никогда не говорил, и вообще на этот раз сам он ей казался как-то чуден. Слова его были до того необычны, что на короткое время улеглось в ней её раздражение — и она слушала. Он продолжал:

— Кончив одним из лучших в училище, я был призван начальством, и было мне предложено священническое место в Киеве.