Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Теперь же ему некуда было идти, простор и тишина полей, лесов и большой дороги были от него далеко. Едва он успел запереть за собой двери своего помещения, как к нему подбежал один из дворовых.

— Батюшка! Пожалуй сюда, давно тебя дожидают!

— Где? Кто? — ещё весь полный только что испытанных ощущений, растерянно спросил отец Николай.

— А тут вот, на крыльце, у людских, две женщины пришли, Христом Богом просят, в ноги кланяются, чтобы повидать тебя.

— Иду, иду.

И отец Николай, второпях захватив шапку и на ходу порывисто надевая на себя шубу, поспешил туда, где его ждали.

У крыльца в людской флигель он увидел две женские фигуры, из которых одна так и кинулась ему навстречу, подбежала и упала ему в ноги. Это была женщина уже немолодых лет, судя по одежде, не из простых, с лицом, носившим на себе следы былой красоты и некоторого изящества.

— Батюшка, благослови! — прошептала она.

Отец Николай склонился над ней, благословил её, причём она схватила его руку и долго не выпускала, покрывая поцелуями.

— Дочь моя, встань! Что ты мне поклоняешься… Нехорошо! Не след!

Но женщина не вставала с колен, будто застыла в своём молитвенном положении, и всё продолжала покрывать руку отца Николая поцелуями.

Он совсем растерялся и вдруг тоже упал на колени и поклонился ей.

— Поднимись, дочь моя, — шептал он, — а то что же мы с тобой так друг перед другом на коленях стоять будем, негоже, совсем негоже.

Тогда женщина очнулась, встала, и за нею встал и отец Николай.

— Чем могу служить тебе? — произнёс он, но в тот же самый миг он уже знал, в чём дело. — Твой муж… твоя дочь… — неожиданно для самого себя говорил он, — ведь горе и испытания слабых людей часто ведут к греху. Да, грех… но Бог милостив… я приду молиться с вами, приду, приду… не бойся, не обману тебя. Приду сейчас, дай только вот спросить эту…

Женщина, для которой в словах отца Николая всё было ясно, которая убедилась, что этот человек знает всё то, что она собиралась рассказать ему, осталась неподвижной, потрясённой, и в то же время надежда, приведшая её к этому священнику, о котором только несколько дней тому назад она узнала, всё росла и росла в её сердце. «Да, он таков, как о нём говорили, он всё знает, всё видит, он спасёт нас».

Между тем отец Николай подошёл к другой женщине, стоявшей у крыльца. Эта была моложе, лет под сорок, с лицом бледным и спокойным, по виду и одежде — зажиточная мещанка либо купчиха. У неё на руках закутанный в тёплое одеяло покоился ребёнок, но ребёнок не маленький, не грудной, а, по росту судя, этак лет трёх или четырёх.

Взглянув на ребёнка, отец Николай даже вздрогнул — такое у него было ужасное и в то же время жалкое лицо. Это было человеческое лицо, но младенческого, благообразного в нём ничего не оказывалось. Это было несчастное уродливое существо с блуждающим, бессмысленным взглядом, с открытым и беспрерывно жующим ртом.

Губы отца Николая зашептали молитву, он благословил ребёнка, потом мать.

— Бедный, бедный! — прошептал он. — Сколько ему лет? С рождения он у тебя болен?

— С рождения, батюшка, — тихо ответила женщина. — Давно это, ему ведь шестнадцать годов.

— Шестнадцать!

— Да, на вешняго Миколу семнадцать будет. Сначала, как родился, рос было, даже шибко рос, а потом вдруг перестал, так вот и остался.

— Ну, мать, пойдём в горницу, расскажи мне свою нужду, пойдём.

Они взошли на крыльцо; столпившиеся слуги расступились перед ними и поспешили отпереть двери в довольно просторную и чистую горницу, в которой через несколько мгновений отец Николай очутился наедине с женщиной и её сыном. Он сел на лавку и жестом пригласил её поместиться рядом с собою.

— Что ж у тебя, мать? — внезапно совсем успокаиваясь и глядя своими светлыми глазами то на женщину, то на мальчика, спросил священник.

Та опустила глаза, потом подняла их на него. Это были тихие, спокойные, грустные глаза, в которых выражалась большая прямота и большая покорность, безропотность.

— Да вот, батюшка, — начала женщина, — я ведь издалека — вологодская, у мужа моего торговля в Вологде, живём в достатке: всего вволю, дом свой, большой… так надо сказать — почти что по-барски живём, и что ни задумает мой хозяин, Митрий Степаныч, то ему и удаётся.

— Человек-то он, твой хозяин, какой — хороший?

— Хороший он человек, батюшка, ничего дурного про него сказать нельзя. Ну, там, не знаю, может, в своём торговом деле чем когда и покривил душою, не знаю я про то… а для меня всегда был добр да ласков. Почитай с малолетства я его и знала, соседи мы, старее он меня годов на семь.

— По доброй воле вы поженились?

— По доброй, батюшка, по доброй. Крепко мы с ним слюбились и вот живём без малого лет девятнадцать, и ничего такого промеж нас до сей поры не выходило.

— За что же это вам такое Господь наказание послал? Детей-то других у тебя нет, что ли?

— Есть, батюшка, как не быть, две уж большие девочки, сынок старшенький, разумный такой, почтительный паренёк вышел, а вот этот второй родился.

— Наказание Божие!

— Это ты, батюшка, святое слово сказал, да, наказание мне… мне окаянной! Одна я в том виною. Как была я тяжела вот этим Николушкой, болезнь на меня напала, чаяла, не доношу да и сама не встану, вот тут я и взмолилась Богу да обеты дала: первое дело — пешком сходить на Москву, поклониться угодникам, а второе дело — три года работать, каждую свободную минуту работать… Я, видишь ты, батюшка, золотом шить мастерица, так вот и обещалась покров в собор вышить — это раз, а другое — остальные мои работы продать, а на вырученные деньги променять образ в золочёной ризе в собор приделу святого Николая Угодника и на неугасимую лампаду. Вот дала я эти все обеты, и полегчало мне, и хворость мою всю как рукой сняло: доносила я дитю совсем здоровая да и от бремени разрешилась благополучно. Ребёночек, Николаем мы его назвали, тоже здоров был, и позабыла я, грешная, окаянная, мои обеты, работать-то работала, да с ленцою, не то что в три, а в четыре года только и вышила одну пелену, а о том, чтобы в Москву идти пешком к святым угодникам да образ в золочёной ризе с неугасимой лампадкой в собор поставить, — об этом совсем забыла. И года не прошло с рождения Николушки, уже примечать мы стали в нём что-то неладное, а потом всё хуже да хуже, а к четырём годам и расти совсем перестал, так несмышленочком и остался. Все дети здоровые, все дети красивые, а этот, вишь ты, какой! Всякий от него отвернётся, только материнское сердце на него и глядеть-то может. И будто у меня память кто отнял, не думаю я о своём окаянстве, о том, что обманула Господа Бога, о том, что не сдержала обетов своих, только ропот во мне иной раз, большой ропот; за что, мол, Господь наказал, за что, мол, и мы, родители, страдать должны, глядя на наше детище, да и оно, ни в чём не повинное, — не то человек, не то зверь. Да какое там, хуже зверя!