Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Ну да, я знаю это, — перебила Настасья Селиверстовна, — отчего же ты не взял этого места? Был бы, поди уж, и протопопом, да и для меня нашёлся бы другой человек, с которым, быть может, жилось бы лучше.

— Я было сначала от места-то не отказывался, — продолжал отец Николай, — да только вдруг потянуло меня на родину. Меж товарищами моими был один человек хороший, и ему сильно хотелось занять то место, которое мне предлагали. Он давно уже на то место рассчитывал, я про то не знал, а вот как было оно мне назначено да стало то известно между товарищами, он мне и сказал, а я и обрадовался, пришёл да и говорю начальству: «В село родное хочется» — да и князю о том написал. Князь прислал своё согласие, начальство было меня отговаривать стало: «Пропадёшь ты там, говорят, в глуши. Пусть, говорят, по деревням те идут, кто ни аза не знает, а ты не на то учился». Я смолчал, потому нас так приучили — молчать перед начальством, а сказать хотелось, что куда же идти тому, кто что-нибудь смыслит, как не в народ тёмный. Да не в том дело. Вот я и решил да и поехал, ну а потом сама знаешь: как же я мог на тебе не жениться — ведь иначе меня в иереи не посвятили бы, да и прихода Знаменского не мог бы я получить, потому твой отец священствовал и только твой муж мог быть на этом месте — сама это всё знаешь!

— Да я-то тут при чём? Я-то тут в чём виновата? — снова приходя в раздражение и наступая на мужа, заговорила матушка. — Коли я тебе была так ненавистна, ты бы и ушёл, ну я не знаю что… ну поехал бы в Москву. Князь тебе бы всё устроил — ты ведь хоть и не с той стороны, а родней ему приходишься… свой… я-то тут при чём? За что ты меня погубил, вот что ты скажи?

— Ах, опять ты эти слова! — сказал, вздыхая, отец Николай. — Конечно, коли бы я знал, что в этом чья-нибудь погибель, я бы и не показывался в нашу деревню, да разве мог я тогда знать это? Разве я тогда знал это? — возвысил он вдруг голос и блеснул своими светлыми глазами. — Когда я и теперь этого не знаю! Когда я и теперь… и теперь, более чем когда-либо, думаю, что не погибель наша была в этом браке, а скорей спасение!

Настасья Селиверстовна злобно засмеялась.

— Ну, поп, опять блаженным прикидываешься либо и впрямь спятил! Хорошо нашёл спасение! Я не по тебе, ты не по мне, уж чего же тут! Да только-то вот, видишь ли, что от меня ты дурного никогда ничего не видывал. Я баба работящая. Кабы не я, так ты бы в деревне голодом сидел. Во всю жизнь никакого непотребства у меня и в голове не было, а ты… ты?

— Ну что же я? — спокойно сказал отец Николай.

Но она не могла договорить. Её кулаки сжимались, бешенство душило её, снова из глаз так и брызнули слёзы — женские слёзы злобы и бессильного бешенства.

— Успокойся, Настя! Это ты с дороги, что ли, расстроилась? Эх, горе ты моё, горе! Как подумаешь, что так легко было бы тебе стать и спокойной, и довольной, и счастливой, — уж молюсь я об этом Богу, молюсь, да, видно, ещё рано.

— Не замасливай, не замасливай! — вырвалось вдруг у матушки.

У неё вообще были всегда очень быстрые переходы от одного состояния к другому.

— Ведь не скрылось от меня, как тебя ошеломило при моём виде, тебе любо было позабыть, что я есть на свете!

— Нет, я не забывал о тебе, а это правду ты сказала, что я в первую минуту, как увидел тебя, смутился, смутился я потому, что, сдаётся мне, тебе вовсе приезжать не следовало.

— А почему это?

— А потому, что ты здесь себя только, видишь ли, больше расстраиваешь, только больше себя мучаешь, вредишь себе. Там, в деревне, такому человеку, как ты, гораздо не в пример легче, там ты в работе, спокойна. Работа — всё леченье твоё душевное, в работе тебе не приходит никаких мыслей, а тут вот… они уже и пришли. Там, в деревне, тебе некому завидовать, а тут ты каждому завидовать станешь, и ропот в тебе явится, и ох много грехов всяких! Поэтому я и смутился, но уже раз ты приехала, что тут делать! Моё смущение прошло, я возрадовался, что вижу тебя здоровой, хотел расспросить о том и о другом, обо всех соседях и прихожанах, а ты меня сейчас же встретила разными упрёками. Ну что мне с тобой делать — нет, видно, тебе исцеления!

— А! Так мне нет исцеления! Тут вот не успела в дом я войти, а уж о разных твоих делах наслушалась изрядно. Видишь ли, тут ты святым угодником стал, целителем недугов… разные болезни лучше всякого дохтура излечиваешь! Ну, батюшка, отец Николай, ты вот меня болящею считаешь, вот излечи меня, чтобы я стала здоровой, чтобы сердце у меня не закипало каждый раз, как гляжу на тебя да слушаю все твои речи… Ну, если ты такой великий целитель и сила тебе такая Богом дана, то вот и излечи меня!

Отец Николай опустил глаза, и по его светлому лицу мелькнула тень печали.

— Какой я целитель! — со вздохом сказал он. — Что славу про меня такую пустили, в том я не причинен, я её не искал, не желал, о ней не думаю. Я только делаю то, что должен делать по своему призванию и по обязанности моего сана. Какой я целитель? Люди сами исцеляются своею верою, а я только молюсь с ними. Кабы мог я с тобой молиться, Настя, и твоя душа была бы исцелена. Да ты сама не хочешь этой молитвы. Захочешь, сможешь молиться вместе со мною, ну и воспрянешь здоровой для новой жизни, а пока не можешь, я насильно не властен тебе открыть глаза.

— Уйди ты, — вдруг произнесла Настасья Селиверстовна, подбоченясь и становясь в вызывающую позу, — лучше уйди! Уйди, потому моего терпения с тобой наконец не хватит. Уйди ты от греха, комедиант, не то, право, я за себя не отвечаю… А что к князю я пойду на тебя жаловаться — это вот как Бог свят! Затем и приехала сюда.

Он хотел сказать что-то, но она наступала на него, глаза её метали искры, ноздри так и ходили, зубы так и сверкали.

Он наклонил голову и, подавив вздох, тихо вышел и запер за собой двери.

В подобные минуты, которых немало было за всю супружескую жизнь отца Николая, когда после безумных речей, грубых упрёков, рыданий, брани и даже иной раз побоев рассвирепевшая матушка прогоняла от себя мужа, и он, видя, что бессилен перед нею, покорно уходил — ему было куда уйти! Зимою он спешил за околицу по большой дороге, летом — в лес, в поле, и тишина деревенской природы его скоро успокаивала, и в миг один, при взгляде на торжественность Божьего мира, при первых словах молитвы, в его душе стихал невольный ропот, стихали тоска и томленье. Он хорошо понимал, что ему послан крест, что его жена — это испытание для него, и ему только тяжело было видеть её такою, и он только молился о том, чтобы Господь простил её и снял наконец слепоту с её очей. О себе, о несправедливостях и обидах, ему наносимых, об этой грубой, оскверняющей человека брани, об этих полученных им побоях — им, мужчиной, от женщины — он, конечно, не думал. В миг один Божие солнце, ветер или дождик снимали с него всю эту паутину, всю эту грязь и пыль, он снова дышал привольно и спокойно, снова всеобъемлющее чувство любви наполняло его душу, и он, увидя себя в уединении, падал на колени и поклонялся Творцу своему и благодарил его за всё: за великое душевное счастие, ему данное, и за эти мгновения, казавшиеся ему теперь такими ничтожными испытаниями. Он с жаром, со всею силою, на какую был способен, молился о том, чтобы Творец и впредь не покидал его, чтобы он всегда, во все дни и часы своей жизни чувствовал в себе связь с Богом, могучее трепетание невидимой нити, протянутой от Творца к своему творению…