Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Ну, ну и что же? — весь превратясь во внимание, нетерпеливо спрашивал отец Николай.

— Вот так оно и было до этого лета; летом стою я в соборе перед иконою Николая Угодника, вдруг будто голос надо мною: «А где твои обеты? Где же твоя работа? Где неугасимая лампада? Была ли ты у московских угодников? От Бога получила, а Богу не дала и дитя своё погубила». Ровно ножом пырнуло мне прямо в сердце, так оно всё кровью и облилось, упала я тогда: молиться хочу, да и не могу, побежала я к батюшке-духовнику, рассказываю ему, а он мне и говорит: «Да, это очень великое твоё прегрешение, должна ты теперь замолить грех свой. Иди по обету». Вот мне от этих слов и стало легче. Через три дня вышла я с моим Николушкой, пришла на Москву, поклонилася святым угодникам, а теперь иду на Валаам и в Соловки….

— Мать, пешком всё ходишь? И сына носишь? — воскликнул отец Николай.

— А то как же, батюшка? Обет такой был: пешком чтобы!

— Ведь мальчик вон какой большой, тяжёл, чай?

— Сначала-то это точно, куда как тяжёл был. Иной раз иду, иду, и невтерпёж станет, сяду и заплачу; ну а теперь уж привыкла, теперь уж иной раз и долго иду, а тяжести никакой не чувствую, так что порой даже забываю, что он у меня на руках.

— А муж-то, когда ты ему сказала, что пойдёшь одна… с сыном, пешком, на Москву, а потом в Соловки… Он что же? Он так и отпустил тебя?

Женщина подняла на священника изумлённый взгляд.

— А то как же, батюшка? Как же ему меня не отпустить было? Горько-то оно горько, ух как горько было расставаться! И его жаль, и детишек жаль, слезами они заливаются, да и хозяина слеза прошибла. А чтобы не отпустить — как же он мог? Себе он, что ли, враг! Ведь знает, что надо.

И всё это она сказала так просто, так убедительно. Лицо отца Николая осветилось каким-то особенным светом, вскочил он с лавки и порывисто, неровною походкою, в очевидном волнении, весь сияющий, так и заходил по комнате.

— Ах ты счастливая! — воскликнул он вдруг, почти подбегая к изумлённой женщине. — Да и сын твой счастливый, дай мне его… дай!

И он взял дрожащими руками у матери это уродливое создание, бессмысленно на неё глядевшее, и с несказанной нежностью стал осенять его крестным знамением, целовал его, целовал его в страшное лицо, целовал его руки и ноги.

— Батюшка, что же ты меня-то не благословишь на моё хождение?

— Чего мне тебя благословлять, мать! Бог тебя благословил, сам Бог, слышишь, благословил тебя! Милости Его над тобою и над твоим сыном!

— Батюшка, батюшка! Так неужто Николушко мой несчастненький здоров будет? Неужто Бог простит мне моё окаянство?

— Простит! Простит! Он уже давно простил тебя! А Николушка твой… зачем ему быть здоровым… зачем? Ему и так хорошо… хорошо у твоей груди, тепло ему у неё… Он счастливый! И ты, и он — вы оба счастливее вельмож и царей земных… счастливее меня грешного! Вы убогие… У Бога вы, значит, под Его покровом. Его сила над вами и в вас. Его святою силою идёшь ты, мать, не чувствуя тяжести своего детища… Широкая дорога перед тобою, и приведёт она тебя к Богу, к великому блаженству. Счастливая ты, мать, Христос с тобою!

И он жадно, жадно глядел на неё, крестил её и затем охватил её голову и прижался к её лбу губами.

— Спасибо, родная, что пришла ко мне, что дала взглянуть на себя, душе теплей стало, веселей, на сердце радостней!

Теперь женщина уже ничему не изумлялась и глядела на священника ласково и любовно. Тихие слёзы катились у неё из глаз.

— Батюшка, — сказала она наконец, — хоть и полегчало мне, как дошла я до Москвы, а всё же до сей вот минуты была я в тумане, а ты вот снял с меня этот туман, великое тебе спасибо! Подкрепил ты меня, и теперь нет уж во мне ни страха, ни трепета ни за себя, ни за Николушку, ни за хозяина, ни за детушек… Спасибо тебе, батюшка!

Она поклонилась ему низко, большим русским поклоном. Он ещё раз благословил её с Николушкой и светлый, бодрый, будто окрылённый, вышел из горницы.

В сенях отца Николая дожидалась женщина, к которой он обещал пойти. Увидя её, он подал ей знак и торопливой, нервной походкой устремился к воротам. Женщина едва за ним поспевала. Казалось, не она, а он ведёт её. Он стремился будто давно знакомой ему дорогой, быстро прошёл улицу, обернулся, взглянул на свою спутницу и, прежде чем она могла словом или знаком его направить, решительно свернул в сторону. Потом он остановился перед воротами очень невзрачного домика и сказал:

— Мать, ступай вперёд.

Она скользнула в калитку, обошла кругом грязный, загромождённый всякой рухлядью двор и с усилием отперла низенькую дверцу. Когда эта дверца пропустила её, с ней вместе прошёл и отец Николай. Они очутились в просторном, но неимоверно грязном и дымном помещении. Два маленьких заледеневших окна едва освещали картину той полной нищеты, которая уже не только не может, но и не хочет, в своём безнадёжном отчаянии, прикрывать свои язвы и своё безобразие.

Однако и в этой дымной холодной полумгле быстрый и ясный взгляд священника сразу разглядел всё, что ему надо было видеть. Он разглядел в углу, на жалком подобии кровати, фигуру спавшего человека, прикрытого лохмотьями. От этой фигуры он перевёл глаза к одному из окошек. Там, стараясь примоститься поближе к свету, сидела с работой в руках молодая девушка. Несмотря на крайнюю бедность одежды, нечёсаные волосы и вообще неряшливый вид, это была очень красивая девушка, и каждый, глядя на неё, должен был сказать себе, что девушка эта, наверное, родилась не в бедности и не для бедности. Она медленно подняла свои большие глаза на пришедших, затем тотчас же опустила их к шитью и осталась неподвижной, равнодушной.

— Катюша, ах, Боже мой, да что же это ты?.. Подойди же под благословение батюшки! — растерянным голосом произнесла женщина, с которой пришёл отец Николай.

Молодая девушка не тронулась с места и не произнесла ни слова.

— Оставь её, мать, — сказал священник, — я благословлю её в своё время, теперь же она нас не слышит. Сядем, и поведай мне своё горе.

Они кое-как поместились на старом большом сундуке, и отец Николай, склонив голову и глядя светлыми глазами поверх всего окружающего в беспредельное пространство, услышал скорбную повесть. Говорившая ему женщина родилась в богатой дворянской семье, выросла в холе, вышла замуж за человека своего круга, помещика Метлина, и жила несколько лет спокойно и счастливо. Родилось двое здоровых красивых детей, мальчик и девочка. Дети уже подрастать стали. И вдруг будто сразу прорвалось что-то, посыпались на эту счастливую семью одно за другим всевозможные несчастья.

— Метлин, сам того не желая и не по своей вине, поссорился с богатой и влиятельной роднёю. Родня стала всячески притеснять его, завела с ним тяжбу, задарила всех судей и неправильно оттягала у него почти всё имение. Да и не только своим имением, а и жениным приданым он должен был поплатиться. Пожар усадьбы, где они жили, уничтожил остальное. Никто из родных и близких людей не вступился — все отвернулись, как от зачумлённых.