Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Но прошли первые минуты свидания, и Калиостро уже владел собою и твёрдо шёл к намеченной цели. Он начал говорить, и в своём разговоре выказал не только высокое красноречие, но и действительные познания, блеск ума, живость, находчивость, ясность и глубину мысли. Потёмкин слушал его с возрастающим вниманием, слушал как самую интересную книгу, которую до сих пор никогда не приводилось ему читать. Новый мир, таинственный, мистический, полный самой оригинальной красоты, открывался перед ним; лучшие грёзы его юности возвращались снова, но уже не в прежних неопределённых и неуловимых очертаниях, а в яркой, осязаемой одежде. Таинственный иностранец, показавший ему большие чудеса, открывший перед ним даже двери загробного мира, теперь говорил ему о такой власти, перед которою власть, им достигнутая, была жалким ничтожеством. Чародей убеждал его — пресыщенного, скучавшего, не находившего себе покоя, не видевшего перед собою цели, — что есть иная жизнь, исполненная ещё никогда неизведанных им наслаждений.

И он невольно верил чародею, не мог он не верить, после того что было, чего он был свидетелем. Да, он верил, он так хотел верить всему этому, и всё это так соответствовало тайным, мучительным стремлениям всей его жизни… Прошёл час, прошёл другой, третий, а беседа все длилась. И мало-помалу Потёмкин вышел из очарования, отогнал от себя радужные грёзы. Он возвращался к действительной жизни, к той жизни, среди которой всё же должен был действовать. Калиостро говорил ему теперь об алхимии, «о великом делании», то есть о философском камне, о превращении малоценных металлов в чистое золото.

Если бы ещё несколько дней тому назад ему вздумали говорить об этом, он искренно смеялся бы, но теперь он слушал и не смеялся. Калиостро убеждал его спокойно, вразумительно, по-видимому, с неопровержимой логикой. И кончилось тем, что Потёмкин уверовал в существование философского камня, и кончилось тем, что он согласился работать под руководством Калиостро, обещавшего ему много золота, так нужного для государства.

Граф Феникс победил его, и теперь оставалось только упрочить результаты такой победы.

С этого дня не прошло и двух недель, как Калиостро, а главным образом Лоренца, сделались почти самыми близкими людьми к Потёмкину. Он отдавал им всё своё свободное время. Калиостро делал большие приготовления к производству философского камня. Лоренца своей кокетливой игрою дразнила Потёмкина, затуманивала его именно в те минуты, когда у него начинали рождаться сомнения, когда он готов был очнуться и понять, что вряд ли ему придётся увидеть действительный философский камень, а истратить большие суммы на это дело уж, наверное, придётся.

Время шло. Настала осень. Вся жизнь двора и высшего общества сосредоточилась в Петербурге. О графе Фениксе говорили всюду. Он был занят не одним Потёмкиным. Он действовал разносторонне и неутомимо. Тайно, в закрытой карете, он приезжал то один, то с женою к Потёмкину и в уединённой комнате производил свои алхимические опыты. Возвращаясь от Потёмкина, он таинственно беседовал с графом Сомоновым и Елагиным и уходил с ними в самую глубину каббалистики, клал основы нового тайного общества, названного им египетским масонством. Он — великий Копт, то есть единственный хранитель глубочайших таинств Востока, получивший высшую степень герметического посвящения и признанный первым из иерофантов. Он свыше получил миссию восстановить на земле истинное богопочитание и распространить между своими последователями такие знания природы, владея которыми человечество должно быстро достигнуть высокого духовного совершенства…

Простясь с Сомоновым и Елагиным, Калиостро иногда заезжал к князю Щенятеву и утверждал его в терпении. Но этого мало — скоро всему городу стало известно, что приезжий итальянский граф бесплатно всех и каждого лечит от самых разнообразных и даже неизлечимых болезней. Ежедневно со всех сторон с раннего утра к нему стекались больные, и он лечил. Мало того, он весьма многих вылечивал. Он не только не брал платы за своё лечение, но даже раздавал бедным больным очень значительные суммы.

Каждый день по Петербургу ходили новые рассказы о его чудесных исцелениях. Теперь ему недоставало одного: быть представленным императрице. Но и это Потёмкин обещал в самом скором времени.

Одним словом, успех великого Копта был полный, Лоренца знала теперь, что такое великий Копт, но несмотря на всё это, она время от времени продолжала смущать своего Джузеппе. Она то и дело напоминала ему о враге, о «том человеке».

Калиостро знал о Захарьеве-Овинове всё, что можно было о нём знать. Он решил, что этот новый русский князь, должно быть, действительно владеет некоторыми тайными знаниями, что он где-то и от кого-то получил какое-нибудь посвящение. И он первое время его опасался, теперь же он всякий раз успокаивал Лоренцу.

— Если он действительно так страшен и был бы врагом, как тебе представляется, — говорил он, — мы уже почувствовали бы это. Он не допустил бы всех этих моих успехов.

Но Лоренца качала головою. Вообще наивная, легкомысленная, она в иные минуты обладала особенной прозорливостью. — А если он ждёт? — говорила она. — А если он нарочно допускает твои успехи и тогда, когда ты будешь чувствовать себя у цели, он нанесёт тебе удар?

Джузеппе начинал просто сердиться.

— Я не теряю его из виду, ведь я постоянно встречаю его и произвожу свои наблюдения. Я на него действую, а не он на меня. Он подчиняется моей силе…

— А если он это нарочно…

— Ты с ума сходишь, Лоренца! Ну, а если он нарочно, значит, остаётся его уничтожить… Не хочешь ли взять это на себя?

Лоренца испуганно, широко раскрыла глаза и силилась улыбнуться. Но улыбка у неё не выходила. Она бледнела, она дрожала всем телом.

Одно имя Захарьева-Овинова, одна мысль о нём приводили её в мучительное состояние.

Румяное утро, быть может, последнее ясное утро позднего «бабьего лета» глядело в окна кабинета императрицы. Екатерина только что окончила свои утренние занятия, отпустила докладчика и, прежде чем по обычаю перейти в уборную, отдыхала. Она откинулась на спинку кресла, полузакрыла глаза, а тонкие пальцы её руки, на белизне которых выделялись остатки чернил, небрежно играли кистью от шнура, стягивающего её распашной утренний пеньюар.

Великая Екатерина всё это последнее время очень хорошо себя чувствовала. После разнообразных живых и блестящих, как калейдоскоп, впечатлений, после кипучей умственной деятельности, оставаясь одна и предаваясь физическому отдыху, она любила именно так посидеть в своём спокойном кресле, с откинутой на мягкую его спинку головою.