Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Екатерина — политик, Екатерина — администратор, Екатерина — учёный, Екатерина — драматический писатель. Каждый день она проходила все эти роли одна за другою с великим совершенством. И каждый день оставалось ей ещё время для отдыха, для удовольствий…

Довольно громкий, трижды повторенный стук в дверь вывел императрицу из её приятного забытья.

Она хорошо знала этот стук, да и кто же бы иной мог теперь стучаться, С весёлой улыбкой сказала она: «Войди!» — и эта улыбка не покидала лица её во всё время, как появившийся перед нею Потёмкин целовал её руку и здоровался с нею.

— С какою новостью, с каким делом пожаловал, князь? — спросила Екатерина.

— Дела все покончены вчера, а новых, матушка-царица, ещё не накопилось для доклада, — отвечал Потёмкин. — Новостей тоже никаких не имею, а ежели таковые есть, то они уже, конечно, давно доложены Марьей Саввишной и обер-полицмейстером… Без дела и без новостей, но с неким человеком, коего привёл по соизволению вашего величества.

— Так это ты со своим Фениксом, князь, — сказала императрица, покачав головою, — хорошо соизволение! Чуть не силой Бог ведает кого принимать заставляет!.. И всегда-то ты был чудодеем, теперь же твои чудачества уж и не знаю до чего доходят… а я им потакать изволь… Посуди сам: приезжает неведомо откуда какой-то фокусник, авантюрист, выдаёт себя не то за чудотворца, не то за вечного жида, дурачит всех, как малых детей, и прежде всех кого же — Григория Александровича!.. Что он зачаровал графа Сомонова с Елагиным — оно понятно: они от всякой бабы-гадалки с ума сойти смогут… Но ты?! Не ты ли первый смеялся над ними, а теперь сам желаешь стать общим посмешищем…

Потёмкин усмехнулся, но в то же время его широко открытые тонкие ноздри дрогнули.

— Посмешищем я никогда не был, не буду и не могу быть, — сказал он.

— Нет, можешь, и сам к тому клонишь! — перебила его царица. — Мало того — и меня подводишь… Вчера не тем я была занята и, не подумав, смолчала, не запретила тебе являться с этим твоим Фениксом, а теперь прямо скажу: видеть его не желаю, ибо ни к чему даром давать пищу насмешникам… да и совсем мне неинтересно…

Потёмкин покачал головою.

— Неинтересно!.. и мне тоже было неинтересно, и я тоже готов был смеяться, да и смеялся над легковерием этих людей, готовых носиться со всяким фокусником и обманщиком… Но как думаете, матушка-царица, неужто я так вдруг, сразу одурел и позволил себя провести проходимцу?! Ежели я привёл его, то потому, что это и вправду человек необыкновенный, и обладает он такими познаниями и силами, каких у нас вот с вами нет…

Екатерина насмешливо взглянула своими ясными голубыми глазами. Потёмкин даже покраснел.

— Смеяться легко! — воскликнул он. — Но всегда ли следует смеяться?.. Меня не раз изумляло, как это вы, матушка-царица, при всей глубине и ясности вашего разума, ограничиваете свой кругозор, сами ставите перед собою стену и не желаете знать, есть ли за той стеной что-либо или нет ровно ничего…

— Ты напрасно горячишься, князь, — спокойно сказала императрица, — и напрасно обвиняешь меня… Я чужда всяких суеверий и увлечений фантастических, ибо за подобные увлечения всегда потом краснеть приходится; но я вовсе не отрицаю возможности чудесного… я склонна верить в существование предзнаменований, например, а также в способность иных людей предсказывать будущее… Мало того, скажу тебе, что и в моей жизни были такие случаи…

— Неужто? Доселе вы никогда ничего подобного не говорили…

— Не приходилось… а между тем мне слишком памятно это… Да вот хоть бы и то: судьба моя, столь нежданная и чудесная, была не раз заранее указана, начиная с самого дня появления моего на свет. Когда я родилась, был какой-то большой праздник, и первый мой крик был встречен торжественным звоном всех колоколов в Штетине. Не было ли это счастливым предзнаменованием?!

— Но это что! Я расскажу тебе удивительный случай, — как бы вся встрепенувшись, оживляясь и блестя глазами продолжала Екатерина, — слушай, князь… В 1742 или 1743 году я была с матерью моей в Брауншвейге у вдовствующей герцогини, — у которой мать моя была воспитана. И та герцогиня, и мать моя принадлежали обе к дому Голштинскому. Случилось тут быть епископу Корвенскому, и с ним было несколько каноников. Между ними находился один из дома Менгденов. Сей каноник упражнялся предсказаниями и хиромантией. Мать моя вопросила его о принцессе Марианне Бевернской, с которой я была весьма дружна и которая по своему доброму нраву и красоте была всеми любима. Вопрос моей матери заключался в том — не получит ли эта принцесса по своим достоинствам корону? Но Менгден ничего не ответил, а, взглянув на меня, сказал: «На лбу вашей дочери вижу короны, по крайней мере — три». Мать моя приняла то за шутку, но он объявил ей, что все исполнится и чтобы она никак в том не сомневалась. Затем он отвёл её к окошку, и она после уже с прекрайним удивлением сказала, что он ей чудес наговорил о высокой судьбе моей, таких чудес, что она ему о том и говорить запретила! Мне же она уже здесь, в Петербурге, сказала, что Менгдена предсказания исполняются, и более этого я от неё узнать не могла…

Екатерина замолчала и глядела задумчиво, очевидно, отдаваясь далёким воспоминаниям.

— Да, это весьма знаменательно, — сказал Потёмкин, — и зачем же после этого такое пренебрежение к моему Фениксу, государыня? Если каноник Менгден сделал родительнице вашей удивительные, исполнившиеся предсказания, то почему приезжий итальянец не может обладать подобным же даром? И он обладает им, да кроме того, обладает такими знаниями, каких, наверное, не было у Менгдена. Коли угодно, не верьте мне и считайте меня за легковерного, одураченного человека… Но ведь он здесь, и вы можете сами убедиться — обманщик он или нет. Я уверен, что он не хуже Менгдена сделает предсказания…

— Только дело в том, что мне вовсе не надобны никакие предсказания, — спокойно и серьёзно проговорила императрица, — я нахожу всё это излишним, нахожу, что не следует очертя голову пускаться в таинственные лабиринты, ибо в сих лабиринтах весьма легко заблудиться.

— Однако именно эти лабиринты и привлекательны! — воскликнул Потёмкин. — Быть может, в блужданиях по ним и заключается единственный смысл нашей жизни!

Екатерина задумалась.

— Для тех, кто, как ты, недоволен жизнью… Но я жизнью довольна, моя жизнь полна… Я люблю идти прямо с открытыми глазами, по твёрдой почве. У меня, как тебе, князь, известно лучше, чем кому-либо, большие обязанности, и для того, чтобы исполнить их добросовестно, я должна владеть всеми своими силами и способностями. У меня остаётся время на отдых и забаву; но то, чем ты увлечён, далеко не забава… Однако, послушай, мне всё же бы не хотелось, чтоб тебя поднимали на смех и дурачили, а потому я, пожалуй, готова на несколько минут принять этого человека и разглядеть, что он такое… не в уборной только — там, наверное, кто-нибудь дожидается уже, и там ему вовсе не место… проведи его прямо сюда коридором… Только что ж он — один или с ним его главная сила?