Лев Жданов - Третий Рим. Трилогия

Она, бледная как мертвец, даже сопротивляться перестала, как это было до сих пор. Широко раскрыты её чёрные и без того большие прекрасные глаза; как затравленная серна, озирается она с тоскою кругом и ждёт: не явится ли откуда-нибудь спасения, не пошлёт ли Бог чуда? Нет! Ярко озарены огнями лики тёмных икон… Кротко глядит Спаситель; скорбно улыбается Матерь Его… Сам Саваоф, грозный и всемогущий, простёр длани и благословляет мир, «сияя на злыя и на благая» всеми солнцами своими. В небесах — правда и мир и покой! Но здесь, на земле, нет ей помощи, ни от кого нет спасения. Он, даже он, в кого княгиня так верила, кого любила, несмотря на все измены, на его болезни и на лютость нрава порой, — он, Василий… князь… он сам отдал жену свою на поругание врагам… хуже — оторвал от себя! И место её займёт хитрая, распутная девчонка литовская.

Кровь татарских князей, кровь предка Соломонии, мурзы Четала, опять вспыхнула в жилах. Бледные до сих пор щёки сразу побагровели. Мрачно горевшие, заплаканные глаза сразу засверкали, как раскалённые угли.

Грудь, которая перед этим была словно камнем тяжёлым сдавлена, опять ходенём заходила, заволновалась. Какой-то клубок подбежал, подкатился из глубины — к самому горлу. Давит княгиню, больно ей.

Красные от жары и напряжённого состояния бояре, стоявшие поближе, зашептались между собой:

— Гляди, никак, на неё находит. Пожалуй, не удастся по чину и обряду доправить?!

А уже на неё собираются возлагать облачение иноческое.

Вот приблизился Даниил.

Почувствовав его дыхание почти на своём лице, Соломония вздрогнула, невнятно застонала.

— Смирися, жено! Не твори соблазну! — раздаётся ненавистный, властный голос.

Приняв ножницы из рук иерея, митрополит коснулся распущенных волос княгини.

Та громче застонала и забилась в истерических рыданиях.

Две сильные монахини, выбранные и приставленные здесь нарочно, поддерживают под руки несчастную, но теперь едва могут удержать Соломонию, так порывисто и сильно рвётся и трепещет она всем телом у них в руках.

— Нет… нет… не… хочу… не изволю сама… на это!.. — с визгом вырывается из груди у Соломонии, губы которой до сих пор словно судорогой были сжаты.

Но её не слушают.

Клир старается громким пением покрыть жалобы, крики и плач женщины, а Даниил быстро и сильно смыкает концы ножниц над волнистыми прядями её волос, которые чёрным блестящим каскадом падают вниз.

— Ну, ладно. Чего не так, потом достригут! — произносит он, кое-как исполнив обычный обряд пострижения.

Подана мантия, кукуль…

Стоит надеть его — и всё кончено! Мир земной совсем и навсегда закрыт для бывшей великой княгини. За что?.. Она ли виновата, если так изжился, изболелся Василий, что не мог быть отцом? Вина здесь не Соломонии, она уверена в том! И зачем только она так свято хранила долг жены?! Лучше было погубить свою душу, прочь откинуть, растоптать свою чистоту супружескую… Первому встречному кмету, челядинцу отдать её!

Да ведь так и будет с Василием! Не его дитя принесёт ему литвинка. Соломония чует, она уверена в этом.

Стены кельи сразу словно раздвинулись перед нею. Она видит бывшую опочивальню свою. Но на постели другая лежит… И в полутьме, при сиянии лампад неугасимых видит Соломония: к этой новой её заместительнице крадётся кто-то… Не Василий только…

Тот может прямо войти… Нет, другой, молодой, здоровый, пригожий… Да вот, может, этот самый?

И Соломония сухим, воспалённым взором уставилась на Ивана Овчину-Телепнева.

Тот даже поёжился от этого взгляда.

А Даниил уже совсем вплотную подошёл…

— Возьми кукуль сей и возложи на тя, жено, аки подобает по велению святых отец…

И он уж сам готов был возложить вместо вечного савана монашеский кукуль на княгиню.

Но тут безумие окончательно овладело ею.

Сделав движение, словно желая склониться, она сразу вырвалась у державших её и, дико вскрикнув, взметнула кукуль кверху, бросила его на землю, стала топтать ногами, истерично выкликая хриплым, надорванным голосом:

— Сама… на себя? Живой в могилу? Не лягу!.. Слушайте, люди! Христиане, слушайте!.. Слуги князя и мои! Не по воле сан принимаю… Не охотою, но силою, вопреки закону Божескому и человеческому, постригаема. И вот… вот… вот как топчу я кукуль сей… и насильников моих топчу… Вот… вот!..

Вместе с дикими криками пена слетала с побелевших уст у несчастной.

— Что делаешь, безумная! — устремившись к Соломонии, грозно прикрикнул Шигоня, когда увидел, что Даниил, видимо оробев, отступил от исступлённой женщины.

Сильно схвативши за локоть, он пригнул её к земле, словно принуждая поднять брошенный кукуль.

— Нет, не возьму!.. Не хочу… Прочь с ним вместе, диавол, слуга диавола… Плюю на тебя…

И она брызнула ему пеной прямо в лицо.

Шигоня, побагровев от гнева, поднял было свой тяжёлый посох боярский, но вовремя спохватился, заметив, как двинулись вперёд и князь Бельский, и Иван Кубенский, словно решили защитить несчастную от опасного удара.

Быстро оглядевшись, боярин выхватил из-за ближайшей божницы пук лозы вербной, с Недели Ваий здесь оставленный, и, нанося сильные удары по обнажённым рукам и плечам Соломонии, закричал:

— Смирися! Войди в себя, богохульная жено!.. Что ты творишь, подумай?!

Все окаменели на миг.

От неслыханной обиды и срама исступлённая женщина мгновенно пришла в себя.

Поднялась, трепеща мелкой дрожью, до крови стиснула зубами край своей губы, изнемогая не столько от телесной боли, сколько от позора и негодования.

Прежде чем она успела сказать что-нибудь грубому палачу, Шигоня, желая по возможности загладить жестокость необдуманного поступка, угрюмо произнёс:

— Как смеешь ты, жено, противиться воле государя, великого князя нашего? Дерзаешь ли не исполнять приказаний его?

— А ты как смеешь, ты — холоп, бить меня, свою княгиню? — негодующим, твёрдым голосом только и спросила Соломония.

Но от этих простых слов, от величавой осанки, которую безотчётно приняла несчастная, от искажённого скорбью лица её повеяло чем-то таким необычным и грозным, что мороз пробежал у всех по телу.

— Именем великого князя наказую тебя за непокорство, а не своей рукою и волею! — нашёлся ответить надменный боярин и быстро отступил, давая знак продолжать обряд.

Явное замешательство воцарилось вокруг.

— Можно ли так? Не донести ли великому князю? — робко, неуверенно зашептали иные из присутствующих.

— В монастырь али в изгои захотелось? — отвечали им товарищи. — Дома жить надоело?

Смолк ропот. Обряд пошёл своим чередом.

Но Соломония, улучив эту минуту замешательства и тишины, ровно, негромко, с роковым каким-то спокойствием, обведя всех глазами, проговорила: