Бэла Прилежаева-Барская - Ушкуйники

- Где взяла?

- Полюд-Великан дал, - тихо отвечает Иньва.

- Какой такой Полюд?

- Иди за мной, он и тебе даст.

Призадумался Оверьян. Неужто ей ведомы места, где клады укрыты? Зовет, а куда, - не понять. А Иньва вытащила из рукава ту золотую чашечку, что Степанке показывала, и подает Оверке.

- Вот, Полюд мне дал. Возьми.

- Золотая… Пойти, что ли? Ну, веди, коли так.

Иньва повела Оверку в обход села, в гору по узенькой тропке сквозь густой лес. Ведет, оглядывается, - не увидел бы кто. А как в чащу вошли, осмелела, залопотала чего-то. Оверьяну не понять, - не то дело говорит, не то сказки рассказывает.

Тропка потерялась в густом колючем кустарнике. Иньва раздвинула кусты - обнаружилось глубокое черное отверстие в горе.

- Нагни голову, - сказала Иньва, шагнула в темноту и потянула за собой Оверку. Видно, не раз бывала здесь Иньва, ступает смело. Немного прошли, остановилась, подтолкнула Оверку: иди, мол, дальше один. Сама ко входу вернулась стеречь - не выследил бы кто.

Глаза Оверки привыкли к темноте; шагал он уже твердо и вдруг споткнулся обо что-то. Сверкнуло серебро. Оверьян увидел круглый серебряный сосуд, а там и другой и третий… Пригляделся - подальше целая груда блюд. Взял в руки: в слабом свете, едва доходящем сюда из отверстия в пещере, Оверка все же мог понять, что держит в руках тяжелое золотое блюдо с тонкой искусной резьбой. Дух захватило у Оверки.

- Утром с молодцами придем, все выберем. - И в этот самый момент услыхал он пронзительный крик Иньвы. Схватив меч, Оверьян бросился на этот крик, но внезапно что-то закрыло вход в пещеру, заслонило свет. Оверка бежал в темноте, натыкаясь на стены, а когда хлынул свет, - увидал Иньву, повисшую на руке у неизвестного чудина. В той самой руке, на которой висела Иньва, чудин держал копье. Такие копья уже видел Оверьян - деревянная палка с наконечником из металла; он знал, что наконечники таких копий отравлены.

Одним ударом переломил копье Оверьян, но наконечник остался в руке чудина, и в ярости он вонзил его в плечо девушки.

Оверка кинулся к ней; немедленно высосать яд, иначе - гибель! Рванув рукав зеленой рубашки, приник губами к небольшой ранке и не видел, как чудин схватил большой острый камень и занес его над головой Оверки. Дико вскрикнула Иньва. И в тот же миг что-то большое, темное коршуном упало на чудина. Два тела, схватившись, выкатились из пещеры. Оверьян не мог оставить Иньву, не мог даже обернуться, пока не высосет отравленную кровь из раны. Он не мог знать, что произошло за его спиной.

А случилось вот что.

Степанка издали увидел, что Иньва ведет Оверьяна в сторону гор, и сразу заподозрил недоброе. Он хорошо запомнил слова, которые сказала ему Иньва: «Кто укажет чужому путь к Полюду, - тому смерть». Степанка бросился догонять Оверьяна с Иньвой. В густом лесу он потерял их из виду. Услышав отчаянный крик девушки, Степанка кинулся в ту сторону; приди он на миг позже,- острый камень раскроил бы голову Оверьяну.

Когда Оверка поднялся на ноги и обернулся, - все уже было кончено: чудин неподвижно лежал на земле, а Степанка, тяжело дыша, стоял над ним. Ни шелома, ни кольчуги не было на молодце, а глядел он истинным богатырем, повергшим врага, спасая жизнь брата и друга.

Когда Оверьян нес на руках раненую Иньву в ее хижину,- тихо лежала она, закрыв глаза, и ей казалось, что она умерла и бог Амбор несет ее в страну предков, туда, где по вечерам скрывается солнце.

Прошло совсем немного дней, и Иньва, живая и здоровая, стояла на крутом берегу Колвы и грустно глядела, как уплывают шумные новгородцы, а там, на переднем ушкуе под алым парусом, он, ее прекрасный, синеглазый бог Амбор.

Грустит Иньва, но маленькой своей ручкой крепко вцепилась в сильную руку стоящего рядом с ней молодца. И хоть невдомек ей, глупенькой Иньве, что он-то один ей и нужен - отважный новгородец, верный друг и веселый товарищ, но уходить в страну предков ей больше уже совсем не хочется.

Три года прошло с тех пор, как молодые новгородцы отправились в дальний путь добывать славы да богатства себе и Великому Новгороду. Три года не имела вестей боярыня Василиса Тимофеевна от своих сынов. Бывало, просыпалась ночью в тревоге, бранила себя, зачем отпустила в неведомые края детей своих. Жарко молилась, чтобы уберег господь и сына и сестрича от лихого глаза, от вражеской стрелы, от бурь и напастей. А день придет, - будто и нет тех тревог, ждет терпеливо. И не постарела нисколько боярыня. Лоб ее, как и прежде гладкий, что «рыбий зуб - слоновая кость», из которого делают драгоценные ларцы. Знала, верила, - придет тот счастливый день, когда обнимет сынов своих.

И чем ближе подходил срок, назначенный Оверкой, тем больше думала боярыня о свадьбе Оверки с Олюшкой. И все ходила, оглядывала и дом, и сад, и все богатство свое, которое передаст - время придет - сыну с молодой женой.

Крепко полюбилась боярыне дочка Шилы Петровича; только на Ольге и видела сына женатым. Вот и она, Олюшка, до сей поры ни за кого замуж не пошла - а сколько, говорили, сватались! - видно, Оверьяна дожидается.

Время шло, и стала боярыня все чаще в сторону Волхова поглядывать - пора бы уж! И дни долгими стали казаться, и сердце чаще ноет. Первый серебряный волос нашла в своих черных густых волосах. Уж не стряслась ли там беда какая?

Ранним августовским утром, когда солнце только успело позолотить отягченные румяными плодами ветви старой яблони, вбежала без зову в горницу Марфутка, простоволосая, коса растрепана.

- Едут! Матушка боярыня, едут!

И пока торопилась - одевала боярыню, все рассказывала со слов рыбаков, прибывших на рассвете с Ладоги.

- Видели молодцев. Все живы-здоровехоньки. Ночью были у Волхова. Теперь уж, чай, плывут по реке.

- Оверьян-то, Оверьян Михайлыч каков? - спрашивала боярыня, и слезы уже текли по щекам.

- Лучше всех, сказывали, Оверьян Михайлович! Уж так-то хорош! Уж такой-то красавец! - тараторила Марфутка; и Василиса Тимофеевна верила, что только ее сына и заметили рыбаки с Ладоги. Оглядела себя в зеркало - все ладно.

- Приберись сама-то да беги в дом к Шиле Петровичу, скажи: жених, мол, возвращается.

В доме Шилы Петровича уж и так знали о радостном событии. И сам Шила, и матушка Ольгина, и Олюшка - все спешили принарядиться, все торопились на берег Волхова, где должны пристать лодьи ушкуйников.

Да и не в одном доме Шилы Петровича, по всему Новгороду шла суета. У кого и не было сыновей да братьев среди ушкуйников, и тем любопытно поглядеть на молодцев, прошедших долгий славный путь на своих лодьях.