Бэла Прилежаева-Барская - Ушкуйники

Еще не показались ушкуи на Волхове, а на берегу уже полным-полно людей.

Вон к самой воде подскакали всадники. Кони в нарядных чепраках, сами молодцы в ярких кафтанах; натягивают поводья, не дают коням погрузиться в речную прохладу. Не стоят кони на месте, резвятся.

Малые ребята в красных и синих рубашках борются друг с дружкой. Молодые новгородцы пришли с сопелями и дудками приветствовать удальцов.

Тут же на берегу и почтенные новгородцы - и тысяцкий, Вячкин отец, и десятские, и купцы именитые.

Шумно на берегу, пестро от народа. С тороговища пришли хопыльские гости в ярких тюрбанах на головах, в цветных халатах. У них свой интерес: не привезли ли ушкуйники закамского серебра, кубков да чаш. И с Ганзейского Двора явились гости в коротких куртках и узких штанах - эти любопытствуют, Много ли мягкой рухляди, драгоценного «новгородского товару» перейдет от ушкуйников на Ганзейский Двор.

- Гляди-гляди - боярыню Василису ведут! - Толпа расступается, чтобы пропустить поближе к реке боярыню Василису Тимофеевну, матушку атамана ушкуйников. Боярыня в обычном вдовьем уборе - черный плащ до пят и красный отложной воротник. Ее ведут под руки сенные девушки.

Чуть подальше семья Шилы Петровича. Олюшка в светлом голубом летнике, в жемчужном венце. Стоит степенно, будто и не глядит по сторонам, а улыбнется - каждому мерещится, что ему одному улыбается красавица.

Девушки, молодцы, почтенные люди, малые ребятишки- густо усеян людьми берег Волхова в этот безоблачный августовский день.

Чей-то голос крикнул: «Лодьи плывут!» - И весь народ закричал: «Плывут! Плывут! Ушкуи плывут!..» Взвились синие и красные платки.

- Свистите в сопели! Бейте в бубны - пусть слышат новгородские сыны, как чествует их Великий Новгород!

Тысячи глаз смотрят вдаль. Все ближе и ближе ушкуи. Родные вглядываются, силятся распознать дорогие лица.

Павша! Олекса! Ракша!

Василиса Тимофеевна глаз не отводит от первой лодьи. Оверка-сын стоит посреди ушкуя. Оперся на весло. Еще шире раздался в плечах; на щеках и у губ кудрявится золотистая бородка. А рядом другой. Кто признает в этом стройном рослом новгородце безродного немчина Микеля? Тот ходил - плечи опущены, взгляд исподлобья. Этот соколом глядит.

- Сыны мои!- И уж слез-то, слез… все лицо, всю бороду омочили сыну радостные материнские слезы.

- Михалка! Сестрич мой. Где он, родимый?

А Михалка глядит поверх матушкиной головы, туда, где у дороги к торговищу стоит Ольга Шиловна.

Оверьян толкнул брата в материнские объятья, а сам глянул на девушку в жемчужном венце. Глянул, да и обмер! Ольга! Где его глаза были, когда от свадьбы отрекался? Как же он такую красавицу не примечал? И смотрит на него, на него одного Олюшка - улыбается. Забилось Оверкино сердце. «Что ж теперь будет?» Тряхнул кудрями, пошел молодцам на подмогу - добычу выгружать. Будет еще время поразмыслить.

Из рук в руки перекидывают ушкуйники связки серебристых беличьих шкурок, белых, как снег на уральских горах, горностаев, куниц, соболей… А там коробья, полные всякого добра; .выгружали, укладывали на телеги, везли на склады.

Много было выпито в этот вечер в доме Василисы Тимофеевны и меду, и домашней браги, и вин с немецкого двора. Уж и матушка в свои покои удалилась; захмелели гости, а все пируют.

Оверку хмель не берет. Покоя не дают серые Олюшкины глаза. Как увидел ее на берегу в голубом летнике да как подметил, что на него одного глядит, улыбается,- с того часу с ума нейдет. Нет на свете другой такой! И опять дивился на себя Оверка - куда раньше смотрел? И матушка, видно, не отдумала - весь день хитро на сына поглядывала, смеялась. «Завтра, - говорит,- разговор у нас с тобой большой будет».

А Михалка что же? Не жаль разве брата? Как не жаль? Очень даже жалеет Оверка своего брата, да против матушкиной воли как пойдешь? Хитрит, ох, хитрит сам с собой Оверьян Михайлыч! Ни при чем тут матушкина воля.

Поискал глазами Михалку - нет его среди гостей; захмелел, видно, спать пошел.

Гости разошлись, когда солнце уже окрасило небо бледно-розовым светом. Не сидится Оверке дома, сон на ум нейдет. Вышел на улицу, пошел куда глаза глядят.

Он ли это, Оверка? Когда это с ним случилось такое? Знал, как в лесные дебри, в далекую Пермьскую землю доехать да как из них выбраться, знал, как богатство Великому Новгороду добыть, умел буйную ватажку в страхе, в послушании держать. А вот сейчас, как поступить,- не знает. Помнит, как рассказал Степанка о злодействе Генриха Тидемана, слово себе дал тогда Оверка - от Ольги отказаться, Михалку на ней женить. А сейчас другое на уме. Михалка… что ж, Михалка; ежели Ольга Шиловна скажет: «Хочу быть за Оверья-ном», - что сделает Михалка? Да и матушкина воля тут.

И порешил Оверка саму Ольгу спросить. Не дожидаясь разговора с матушкой, пойти поутру к Шиле Петровичу, улучить минутку и спросить Ольгу: пойдет ли за него?

Оверьян хотел было уже домой повернуть, да заметил, что неподалеку от дома Шилы стоит, а как забрел, сам не знает.

«Только мимо пройду, - думает, - на окна погляжу, и домой». К калитке подошел, видит - стоят двое. Пригляделся- Ольга с Михалкой! Так и отпрянул от забора- не увидали бы. Стал за углом, слушает. Олюшка тихо говорит, а слова разобрать можно.

- Батюшка! А что батюшка? Он меня неволить не станет. И чем ты ему не зять? Прежде, верно, и слушать не стал бы, а нынче ему что с Оверьяном породниться, что с тобой - одна честь. Да и то: Оверьян-то Михайлович, сказывают, опять в дальние края собирается; по нраву ли то будет батюшке? Про тебя говорил, будто такие, как ты, грамотные люди здесь, в Великом Новгороде, нужны; большим, говорит, человеком будет Ми-хайло Микулович, это ты, значит. - И засмеялась звонко, как колокольчик.

- То батюшка, а тебе я по нраву ли?

- А думаешь, я с каждым вот так у калитки по ночам стою? Иди прочь, коли так мыслишь!

И пошли у них ласковые слова, да смех, да прощанье. .. А после опять смех и снова прощанье.

Мрачный, разобиженный шел к своим хоромам Оверьян.

«Вот тебе и атаман, и богатырь новгородский! Дела нет никому до меня. Одной только чудиле лесной по нраву пришелся».

В горницу поднялся - пусто, одиноко. Ни Михалки, ни Степанки, не с кем печаль развеять. Один Серко по-прежнему развалился на лебяжьем одеяле. «Эх ты, Серко, ничего-то ты не понимаешь!»

Проснувшись, Василиса Тимофеевна долго глядела на большой кувшин литого золота, усыпанный драгоценными камнями, что стоял на дубовом столе против кровати. Не сразу и вспомнила, что это Оверьянов подарок.