Александра Щепкина - Волею императрицы

— Вот ты сама нашла себе путь, а черницы твои на него не указали; может, и сами они не по хорошей дороге идут, — спешила доказывать Паша.

— Господь простит им, если они ошибаются. По вере вашей дастся вам, сказал Господь! — задумчиво ответила Степанида.

— Да худо, что они других всех сманивают, не знающих слов Христовых, — заметила Паша.

— В том нет вины, — по усердию старались они; Бог им то простит!

— Пусть Бог им простит! А ты, сестра, не должна видаться с ними! — просила Паша.

— Я больше никогда не увижусь с ними, но буду о них всегда молиться: они привели меня к спасению! — был ответ сестры.

Паша порадовалась про себя такой перемене и повеселела. Она открыто взглянула в лицо сестры, чего давно не в силах была сделать. Она знала теперь, что у неё на душе, и не опасалась заглянуть ей в глаза. А прежде она боялась увидеть в них что-то суровое и непонятное, словно затаённое.

Время шло. Наступила зима; первый снег посыпался большими хлопьями, и Паше вспомнилось их катанье в санях. «Позволят ли нам кататься в эту зиму, не помешает ли старый боярин Стародубский?» — вот о чём она тужила. Но добродушный дед подумал о ней.

— Не запрещай боярышням прокатиться в санях на воле, — говорил он Ирине Полуектовне, — ты только одних их не отпускай. Пусть катаются с ними и сенные девушки, и Феклуша чтоб их провожала.

Какой радостью было для Паши такое позволение! Она позабыла всю принятую с возрастом степенность и, как в хороводе, пронеслась кругом по комнате, притоптывая ножкой. Её радость вызвала улыбку даже у Степаниды.

— И ты поедешь с нами, сестра, ведь в этом нет греха или вреда! — говорила ей Паша.

— Поеду. Ты веселись, а я на тебя порадуюсь! — ответила сестра.

И снова начались катанья по берегу Ветлуги. По окрестности раздались звонко песни все молодых голосов сенных девушек и вышивальщиц Ирины Полуектовны, провожавших боярышень. Голоса эти были и грубоваты, и крикливы, но в них слышалось, что то молодость веселится и радуется жизни.

Молодости люб и морозный ветер, и снег, забелевший в поле, и гладкая, как скатерть, дорога, по которой санки катят, скользя без задержки. Ветер разносит песню в просторе ненаселённых полей, едва охватываемых глазом. С песней проникает вдаль и порыв души, и молодость яснее сознает себя, сама прислушиваясь к этим вырвавшимся у неё звукам. Так забывали боярышни и душный терем свой, и подавленную волю, тешась песнями и катаньем.

Ларион Сергеевич начинал выздоравливать, но родные были ещё неспокойны за него; силы его крепли понемногу, он выходил из своей комнаты, но был безучастен к жизни и ежедневным делам. Словно он о живом не думает, казалось Ирине Полуектовне. А жизнь и всё живое двигалось вперёд, и перемена следовала за переменой и к лучшему, и к худшему. Так, в феврале, в средине зимы этого года, разнеслась весть, тревожно шевельнувшая русских людей. Вся Русь почуяла, что оборвалось что-то, за что крепко держалась она, и опустело всё. Чего-то не стало, а впереди было всё неведомое! Такое чувство объяло всех при слухах о кончине царя Алексея Михайловича, и охватила народ тоскливая боязнь.

Много уже бед случалось на Руси при кончине царей. Русь отдыхала и собиралась с силами в это многолетнее царствование, и снова спрашивали теперь русские люди: что же будет с нами дальше?

Боярин Стародубский привёз эту весть в вотчину Савёловых; вошёл он в хоромы мрачный и казался сердитей прежнего.

— Что сумрачен, боярин? — спросил его Ларион Сергеевич, в первый раз вышедший в свою большую палату.

— Чему радоваться! Не слышал ты разве? Государь наш великий преставился… Что ты, что ты? — бросился вдруг Стародубский, прерывая речь, видя, что Савёлов пошатнулся вдруг и едва успел схватиться за дверь.

— Ошеломил ты меня этою вестью, боярин! Словно обухом по лбу, — дрожа проговорил слабым голосом Савёлов. — Что же теперь будет? За кем мы остались?..

— За царём Фёдором Алексеевичем! Вчера прибыл гонец из Москвы, объявил о том воеводе в Костроме.

Боярин Савёлов перекрестился.

— Ну, смуты не будет, коли уж царь есть! — проговорил он, обнадеженный, и тихо перекрестился снова.

Прожив почти до двадцати лет в костромской вотчине своего отца, Алексей, сын боярина Стародубского, незаметно из мальчика обратился в сильного и статного юношу. Лицом и ростом он был, как это все находили, похож на отца и был таким же молодцом, каким был отец его в молодости. И нравом он был в отца: добр, но с норовом. Иной раз ему перед отцом не хотелось покориться; часто приходилось увещевать его.

— Ты знаешь, — говаривал ему отец, сдерживая его пылкий нрав и толкуя ему про обычаи своего времени, — ты не только мне, но и всему нашему роду должен покорным быть! Дяди ли, старшие ли их сыновья — все над тобою старшие!

Алексею досадно было считаться меньшим в роде.

Когда-нибудь выслужусь на ратной службе, — думал он, — и стану наравне со старшими…

Но пока приходилось покорно жить при отце. Тогда поздно начинали учиться; двенадцати лет Алексей только начал учиться читать, писать и счёту у своего приходского дьякона. В пятнадцать лет от дьякона перешёл он к другому учителю, пленному поляку, шляхтичу Войновскому. Боярин Стародубский принял к себе пленного поляка править дела по хозяйству, но потом поручил ему также обучать Алексея всему, что он мог преподавать. В то время пленные поляки нередко попадали учителями в знатные дома бояр. Многих же оставляли в Москве, как слесарей и живописцев, находя, что они работали не хуже немцев; и немало их работало во дворце царя Алексея Михайловича.

Шляхтич Войновский выучил Алексея читать по-латыни и по-польски. Чтением и переводом сокращали они длинные зимние вечера. Днём шляхтич вместе со своим учеником пропадал на охоте в окрестных лесах. Упражняясь ежедневно, Алексей уже в пятнадцать лет был ловок в стрельбе и верховой езде.

Часто он бесстрашно ходил с крестьянами в бор на медведя и находил это тогда занимательнее латыни и математики. Но зато насколько он любил в детстве слушать сказки жившего у них старца Дорофея, настолько он слушал теперь с пылким любопытством рассказы шляхтича о польской жизни, обычаях и о странствиях Войновского в чужих землях или рассказы его об училищах и коллегиях Рима, где он учился когда-то; затем шли описания великолепных храмов Италии и Германии, где также много было диковинок. Много видевший шляхтич, не любивший Россию, презирал в душе её невежество, только не позволял себе открыто высказывать это презрение перед боярами Стародубскими. Если он проговорится, бывало, наедине с воспитанником, то тут же поспешит прибавить, что и в России изменятся порядки, когда заведут в ней училища и коллегии, и будут тогда и в России учёные и образованные люди. Войновский передавал воспитаннику, что всё это готовилось в Москве; он слышал о том, когда оставался там после освобождения пленных поляков и сам работал в «Книгопечатне», основанной при Посольском приказе.