Константин Шильдкрет - Царский суд

Василий Артемьевич взял часы.

— Эх, ежели бы умельца прислал!

И, обнимая Лупатова:

— Прислал бы. Для дружбы ради. Штука-то уж больно диковинная.

Тот не ответил, уставился осоловело в пустой ковш.

— Ну, да я не неволю. Как милость твоя.

Хлопнул в ладоши.

Тотчас же в открытую дверь Мирошка втолкнул Никишку. Холоп оторопел, попятился к выходу. Увидев хозяина, упал ему в ноги.

— Угнали нас боярские ловчие!

Курлятев взял со столика часы, передал приказчику.

— Отдай умельцу. Да чтоб приладил как раз!

Мирошка отвесил поклон, схватил за ворот холопа, выволок в сени.

Лупатов сразу отрезвел. Он несколько мгновений не мог произнести ни звука. Наконец, через силу поднявшись, близко наклонился к лицу хозяина.

— Разбой?..

Сжал кулаки, выкрикнул уже полным голосом:

— Денной разбой! Басурман!

Василий Артемьевич хохотал. Гости, потупясь, молчали.

— Отдай людишек моих! Басурман!

Курлятев упал на лавку, сжимая ладонями трясущийся жирный живот.

— И весь-то род твой басурманов! Кой ты есть князь! — крикнул Лупатов.

Боярин через силу достал кошелёк, высыпал на стол серебро.

— Бери за людишек. Нам дарственных от страдникова отродья не надо.

Сумской одобрительно покачал головой. Бояре повеселели.

— Гоже, Артемьич. Вот это по-княжьи.

И набросились на Лупатова.

— А ты не беленись, коли с тобой по-соседски.

Лупатов выскочил в сени, бил себя исступлённо в грудь кулаком, тупо выкрикивал одно и то же:

— Пёс! Басурман!

Вернулся в терем.

— Вот тебе мошна твоя! Тьфу!

Сумской подталкивал соседей.

— Спеси-то! И не подумаешь.

Курлятев задыхался от смеха.

Лупатов вышел, изо всех сил хлопнул дверью.

— Прощенья просим, — донеслось дружно из терема. Постоял у выхода на двор, вдруг решительно вернулся, сгрёб серебро, сунул в карман.

— Не оставлю псу кровных своих.

Вечером лупатовских крестьян согнали в людскую. Подьячий долго что-то писал, перешёптывался с Мирошкой, тыкал гусиным пером поочерёдно в угрюмо притихших холопов.

— Имя!

Переписав всех, торжественно поднял руку, помахал пергаментом, гнусаво прочёл:

— Се аз, Трифонов сын Ивашка, Данилов сын Феодор, Егорьев сын Фрол...

Зачастил быстро и неразборчиво, точно читал Псалтырь. Потом протянул нараспев:

— Дали есьмы на себя сию запись...

Покрутил носом, строго уставился перед собой, снова трескуче рассыпался поток слов. И под конец густою октавою:

— ...А и крепки мы за боярином, князем Василием Артемьевичем Курлятевым, по смерть свою...

Ивашка шагнул вперёд.

— Дозволь молвить.

— Угу.

Вызывающе взглянул Ивашка на подьячего, резко повернулся к Мирошке.

— Нету на то нашей воли к боярину в кабалу идти!

Пленные глухо поддержали его.

Подьячий добродушно улыбнулся, поводил пером перед носом Ивашки, отеческим голосом объявил:

— Отселе, разумейте, крепки вы за боярином, князем Курлятевым. А подписом сию грамоту скрепит Мирон, сын Евтихиев.

Приказчик согнулся над пергаментом, надул щёки, неверной рукой вывел большой, кривобокий крест, кивнул доезжачему в сторону Ивашки и двух парней:

— Псари!

И, не обращая внимания на доносящиеся из сеней протестующие крики Ивашки, деловито приступил к распределению обязанностей между другими крестьянами.

Никишка стоял у двери, скрестив руки на груди, и покорно ждал своей участи. Приказчик подошёл к нему вплотную, двумя пальцами приподнял подбородок.

— Аль по-ивашкиному норовишь зубы скалить?

Подмигнул подьячему, мазнул потной ладонью по вытянутому лицу.

— Умелец!

И угрожающе:

— Ежели к завтрему не наладишь диковинку, на псарню отправлю.

Уже спала усадьба, когда Мирошка постучался в опочивальню Василия Артемьевича. Боярин на коленях молился перед вделанной в сверкающие ризы иконой Христа. Приказчик прислушался, чуть приоткрыл тяжёлую дверь. Хозяин услышал стук, но не обернулся, молитвенно уставился в образ, благоговейно шептал слова молитвы. Мирошка переступил порог, выжидающе застыл. Как только Курлятев поднялся, отвесил низкий поклон, на лице выдавил таинственную усмешку.

— Не про всех лупатовских ведомо тебе, боярин-князь.

Василий Артемьевич любопытно насторожился.

— Наши девки и постелю постлать не умеют.

Неожиданно стукнул себя в грудь кулаком.

— За добро и милость твою верой служу тебе.

— Да ты допрежь про дело сказывай.

Приказчик причмокнул.

— Пригнал я с народом девку Фимку. Жалеючи взял. Не пропадать же ей у страдникова сына Лупатова.

У боярина задёргалась нижняя губа.

— Приведи ко мне постелю стелить.

Бочком вышел Мирошка из опочивальни, на ходу отвешивал поклон за поклоном. Через сени пробрался он к каморке под лестницей, отпер замок. На земле, разметавшись, спала Фима. Ткнул небольно ногой в живот, девушка что-то пробормотала невнятно, повернулась со вздохом к стене.

— Эй, ты, боярышня!

Схватил за косу, приподнял. Девушка вскрикнула, испуганно вгляделась в тьму.

— Нишкни.

Вытащил из каморки, не выпуская косы, поволок через сени.

У опочивальни задержался, вразумительно шепнул в лицо:

— Приставлена ты в постельничьи к боярину-князю.

И втолкнул её в дверь.

Курлятев оправил лампаду, чтобы было Светлей, деловито уставился в Фиму.

— Пройдись-ка.

Сутулясь, робко шагнула.

— Ты голову выше, аль не ведаешь, как боярину девки кажут себя.

Поднялся с лавки, обошёл вокруг девушки, пощупал плечи, сладко вздохнул.

— Стели!

Опустился на край постели. Заплывшие глаза плотоядно ощупывали упругий стан, по углам губ сочилась пена. Резко вдруг обнял, привлёк к себе. Фима рванулась, вскрикнула, боярин зажал рот рукой, обдал слюной.

— Псам на поживу бросить велю!

По-звериному рванул на ней рубаху...

Белёсой мутью заволокло окно опочивальни. На боярской постели, собравшись в комочек, билась в неслышных рыданиях Фима.

Курлятев устало поднялся, разморённою походкою подошёл к образу. Сложив смиренно на груди руки, коротко помолился на сон грядущий.

Со двора едва слышно доносились голоса проснувшейся дворни.

Фиму отдали в сенные девушки к боярыне. Её обязанностью было одевать боярышню, прибирать терем и помогать боярыне за пяльцами. Обедать она уходила с другими девушками в людскую.

Изредка в людскую забегал торопливо Мирошка, многозначительно подмигивал девушке и тихо, но так, чтобы было всем слышно, приказывал:

— Нынче тебе черёд боярину постелю стелить.

Валилась из рук ложка, смертельной бледностью покрывалось лицо. В стекленеющих глазах стыли отвращение и ужас. Приказчик потирал руки и хихикал.

— От счастья сама не своя, ополоумела. — И с поддельным вздохом продолжал: — И то, после боярской подушки не спится, поди, на рогоже.