Константин Шильдкрет - Царский суд

Едва сдерживаясь, чтобы не броситься на приказчика, Фима вскакивала из-за стола, убегала.

С Никишкой она ещё ни разу не встретилась, но знала, что после удачной починки часов Курлятев оставил его в угловом тереме при себе.

В Ильин день боярыня отпустила девушек от себя. Фима незаметно отстала от подруг, собравшихся за околицей у качелей, ушла далеко на луг.

Её увидела из окна горбунья, шутиха боярыни.

— Боярыня-матушка! — Кубарем покатилась по терему, легла у ног. — На рукоделие своё, кормилица, радуешься?

Чмокнула угол расшитой Курлятевой плащаницы.

— Доподлинно, искусней ты самой матушки игуменьи Ангелики.

Польщённая боярыня ласково потрепала горбунью по щеке.

— Ты бы мне, Даниловна, сказку сказала.

Шутиха встала на четвереньки, оскалила зубы, завыла по-собачьи. Курлятева испуганно сплюнула через плечо.

— Сухо дерево — завтра пятница. Пошто воешь, словно к покойнику?

И больно толкнула ногой в горб.

Даниловна ноюще заскулила, закатила слезящиеся близорукие глаза, высунула трубочкою язык. Боярыня погрозила пальцем.

— Язык, соромница, проглоти!

Уселась удобней в кресло.

— Сказывай сказку.

Горбунья развалилась на полу, закрыла руками лицо.

— Уж такую я сказку скажу!

Вдруг вскочила, чмокнула в локоть боярыню, поджала губы.

— Девка-то, Фимка...

Строго вытянулось лицо, задрожал надтреснутый голос.

— С сатаной Фимка спозналась.

Рыхлые щёки боярыни покрылись тёмными пятнами.

— Не моги.

Даниловна подкатилась к киоту.

— Разрази меня огнь небесный!

Седые космы выбились из-под колпака, упали на бородавчатый нос.

— Убей меня пророк Илья!

Часто закрестилась, задрожал заросший бурым мохом остренький подбородок.

Боярыня нетерпеливо передёрнула плечами.

— Станешь ты сказывать!

Шутиха поправила волосы, подползла к ногам.

— Ещё у Лупатова, с Никишкой-выдумщиком крылья сатанинские ладили. Мне ловчий сказывал.

Указала пальцем на окна.

— Утресь выдумщик на луг пошёл. А давеча и Фимка туда ж. Сама глазами своими видала.

В блаженной улыбке обнажила беззубые челюсти.

— Отпустила бы, боярыня-матушка. Уж я-то всё высмотрю. Уж я-то прознаю.

Курлятева изнеможённо ткнулась подбородком в кулак.

— Иди.

Зло ущипнула горбунью.

— Ежели выдумала...

Та не дала договорить, бухнулась в ноги, шмыгнула за дверь.

Фима шла понуро по лугу. Она несколько раз хотела вернуться домой, но какие-то звуки, похожие на стук секиры, увлекали её вперёд. Горбунья кралась за ней по траве. Девушка незаметно очутилась у стога.

— Фимушка!

Отшатнулась в страхе, но в то же мгновение радостно вскрикнула и бросилась в объятия Никишки.

— Ах сусло те в щи!

Приник щекой к щеке. Оба долго молчали.

Затаив дыхание, ползла горбунья. За стогом вытянулась в траве, чуть приподняла голову, приставила к уху ладонь.

Никишка усадил Фиму подле себя.

— Ты как же прознала про меня?

— Ненароком пришла.

Потупилась, в глазах сверкнули слёзы. Он встревоженно заглянул ей в лицо.

— Ты здорова ли, Фимушка?

Тяжело вздохнула, больно заломила пальцы, ничего не ответила.

— Аль лихо какое?

Сиротливо прижалась к нему, гулко глотала слёзы.

Никишка поднялся, весело тряхнул головой.

— Будет! Немного осталось. Всей кручинушке нашей конец!

Взял её руку, крепко пожал.

— Готовы-то крылья. Ей-ей полетим!

Фима улыбнулась сквозь слёзы.

— Всё блажишь.

— Вот ужо придумаю крылья, чтобы куда хочешь лететь, — тогда посмеёшься.

Лихо, по-разбойничьи, свистнул, прижал к груди девушку.

— За море, в Неметчину, Фимушка, улетим. Там, сказывают, у басурманов выдумщики больно гоже живут. Я от людей слыхал.

Даниловна дрожащей рукой очертила пальцем по земле полукруг, трижды перекрестила воздух.

— Чур-чур меня!

Холоп мечтательно уставился ввысь.

— Будем мы с тобой, моя горлица, как те ветры. Через леса дремучие, через сине-море, под самые те тучи уйдём... — И, вспомнив что-то, добавил: — Да ты сама погляди.

Скрылся в шалашике, вернулся с разобранными крыльями, взобрался на стог. Фима с печальной улыбкой следила за ним. Никишка ловко и уверенно собрал части, втиснулся в хомут, дёрнул верёвку, прикреплённую к затейливой завязи; широко распростёрлись и встрепыхнулись крылья.

— Лечу!

Подпрыгнул, повис в воздухе, по диагонали спланировал, широко расставленными ногами мягко коснулся земли.

Фима обмерла. Холоп высвободился из хомута, полной грудью вздохнул, гордо огляделся вокруг.

— Видала?

И переливчато засмеялся.

Даниловна не помнила, как доползла домой. Её охватил животный ужас. Дико вперив в икону остановившийся взгляд, она лежала пластом у ног боярыни. Из перехваченного горла вместо слов вырывался сухой сдушенный хрип.

— Станешь ты сказывать!

Боярыня больно щипала горбунью, отчаянно трясла её, била носком под живот.

Ничего не добившись, достала с молитвой берестяную фляжку со святой водою, побрызгала лицо шутихи.

Вошла боярышня.

— Отдай, матушка, мне шутиху. Хочу ездить на ней.

Сенная девушка просунула в дверь игрушечную коляску. Боярышня запрыгала.

— Уж и любо по терему в ней громыхать.

Курлятева недовольно оглядела дочь.

— Всё б тебе забавляться. Для праздника посидела бы у себя в терему да сказочку слушала.

Набросилась вдруг на сенную девушку:

— Аль не слышишь? Так-то за боярышней ходишь!

И резким движением головы выслала из терема девушек.

Даниловна уже сидела на полу, поджав ноги, и жевала сухими губами.

— Сказывай, ведьма.

Та поцеловала машинально руку боярыни, истово перекрестилась.

— Летал! Вот те великомученица Варвара. Разрази меня Илья Пророк! — Хрустнула скрюченными, сухими пальцами. — Сама видела. И девка с ним. Метнула хвостом и была такова. Так и вьётся, так и кружит. А Никишка в рог дудит и помелом в небо тычет.

Боярыня бочком подкралась к иконам, ухватилась за киот.

— Господи. Гос-по-ди. Го-спо-ди.

Всё тело передёргивало, и частой дробью стучали зубы.

— Го-о-спо-ди.

Даниловна закатила глаза.

— И всё улещивал он её, боярыня-матушка, за море за окиян лететь. Сам улещивает, а копытом рога почёсывает.

Сплюнула с омерзением, подвинулась к боярыне, приложила палец к губам.

— Сказывать?

— Сказывай.

— Соромно, боярыня-матушка.

— Сказывай, дьяволица!

Даниловна закрыла руками лицо.

— А девка-то...

Из её груди вырвался стон. Молитвенно протянула руки.

— Ослобони!

— Сказывай, ведьма!

— А девка-то... прямо в губы... так прямо — чмок. Потом кресты поскидали и в шалаш — шасть.

Курлятева пригнулась, наотмашь ударила горбунью кулаком по лицу.

— Молчи, тварь бесстыжая!