Константин Шильдкрет - Царский суд

Келарь приказал стрельцам расковать заключённых.

Освобождённые от цепей Никишка и Фима вышли под конвоем на двор. Они еле передвигались. Конвойные подталкивали их.

На льнотрепальне Вяземский постучал пальцем по фландрскому колесу.

— Можешь наладить?

Холоп пощупал рычаг, приподнял крышку, скрывавшую механизм, восторженно застыл.

— Ну и диво, сусло те в щи!

Келарь нетерпеливо постёгивал в воздухе плетью.

— Можешь?

— Дай срок.

Благоговейно дотронулся до пружины, затуманившимися глазами оглядел рычаг и колесо.

Фима скрылась в толпе работниц, со страхом ждала результата осмотра.

Вертельщики сдержанно перешёптывались, с сожалением поглядывали на Никишку. Два стрельца ждали приказа Вяземского увести заключённого.

Холоп обошёл вокруг станка, ещё раз склонился над механизмом, уверенно нажал рычажок.

— Прикажи колесо вертеть.

Келарь присвистнул.

— Не вертится оно. Скоморох ты, я вижу.

Никишка раздражённо мотнул головой, ткнул в плечо приказчика, повелительно крикнул:

— Верти.

Он одной рукой поддерживал расшатавшуюся ось, другой — настойчиво тянул к себе рычаг, зорко следил за тем, как вздрагивали и отскакивали от резьбы маленького колёсика заострённые книзу колышки и бессильно вытягивалась пружина.

Наконец выпрямился, задорно уставился на келаря.

— Ан могу.

Поискал в толпе Фиму, позвал.

Опричник сердито помахал плетью перед лицом.

— И без девки управишься!

Холоп решительно отошёл от колеса. В воображении мелькнули амбар, ошейник, тяжёлая цепь, приделанная к стене, липкий мрак подземелья.

— Один не слажу с басурмановым колесом.

Келарь скривил насмешливо губы.

— Али вольготней с девкой под секиру идти? — И, подумав, продолжал:— Однако уважу. Пускай по-твоему.

Остро взглянул, погрозил пальцем.

— Ну, а ежели колесо не пойдёт, самого колесовать буду... Слышал?

И вышел, сопровождаемый стрельцами.

Никишка, посвистывая, принялся за разборку механизма.

Вечерело, когда царица подъехала к льнотрепальне. На пороге её встретил довольно ухмыляющийся келарь.

— Готово?

— Готово, царица!

Окружённый толпою рабочих, Никишка что-то оживлённо разъяснял. Неожиданно раздался громовой голос с крыльца:

— Ца-ри-ца идёт!

Все пали ниц.

Темрюковна торопливо подошла к колесу. Никишка стоял перед ней, разинув от удивления рот. Телохранитель больно ущемил его за ухо.

— На колени, смерд!

Царица повернула голову к Никишке, сочно улыбнулась.

— Ты починил?

— Я.

Вяземский заскрежетал зубами, из-за спины опричника подавал отчаянные знаки рукой, показывал вниз. Холоп жалко поморщился, поискал глазами по земле и, ничего не понимая, отступил.

Царица с любопытством наблюдала за ним.

— Покажи работу свою.

И когда колесо завертелось, захлопала весело в ладоши, наклонилась к Хаят и что-то шепнула.

Черкешенка подобострастно закивала.

Темрюковна подошла вплотную к Никишке.

— Проси награды.

Растерянно уставился в землю, не знал, что сказать.

— Сказывай, чего хочешь.

Темрюковна, видимо, любовалась Никишкой. Калач раздражённо отошёл в сторону.

— Или ничего не надо тебе?

Неожиданно выпалил:

— Дозволь на крыльях лететь.

И надул щёки.

— Чего?

Испуганно отступила, ухватила за руку опричника.

— Чего он просит?

Никишка упал на колени, прижал руки к груди, умоляюще повторил:

— Дозволь на крыльях лететь.

— Встань.

Пожала недоумённо плечами, задумалась.

— Дозволь, царица.

Рассмеялась.

— Летай.

Холоп благодарно осклабился.

— А ещё...

И прежде чем Темрюковна успела опомниться, подскочил к Фиме, вместе с девушкой на коленях подполз.

— А ещё, царица, позволь ожениться.

Пристально вгляделась в обоих, в глазах метнулись злые искорки.

— Полетишь — оженим.

И, свысока оглядев Фиму, ушла.

У коляски Калач подал руку царице, та не взглянула, оперлась на плечо Хаят.

Опричник нахмурился, отошёл.

Никишку из льнотрепальни увели на царский двор. Там, за поленницей, по приказу царицы, он устроил мастерскую.

До позднего вечера с напряжённым любопытством наблюдала Темрюковна за приготовлениями холопа. Хаят лежала у её ног, тянула заунывную восточную песенку.

Калач пришёл потайным ходом в угловую комнату, оттуда прокрался к царице, коснулся губами её смуглого затылка.

Царица недовольно вскочила, увидев опричника, без слов указала рукой на дверь.

Калач не трогался с места.

— Уйди!

Сорвала с гвоздя нагайку, размахнулась.

Хаят подползла к выходу, выглянула в сени.

— Кто-то идёт.

Калач скрылся в угловой комнате, за ним шмыгнула черкешенка.

— Уйди. Не хочет тебя больше видеть царица.

Больно сжал её руку.

— Пошто? Аль причина какая?

— Не дави, больно.

Встряхнула рукой, отступила.

— Сам причину узнай.

Калач шмыгнул в опочивальню.

— Царица!

Та стояла, прижавшись к окну, не спуская глаз с Никишки.

— Царица!

Вздрогнула Темрюковна, чуть откинула голову, не оглянулась.

— Уйди!

— Так-то ты за любовь мою...

Царица резко повернулась, хрустнула пальцами.

— Уйди! Надоел! — Брезгливо поморщилась, поджала губы.

— Ладно ж! — проговорил Калач и вышел, громко хлопнув дверью.

Темрюковна позвала Хаят.

— Ещё раз впустишь его...

Черкешенка припала к подолу платья.

— Пусть посмеет!

Царица оттолкнула наперсницу.

— Ещё раз пустишь, глаза тебе выжгу.

Возбуждённо шагнула к окну.

На поленнице, с шестом в руке, стоял Никишка. Перед ним лежал большой холст. Он что-то упорно обдумывал, припоминал.

Темрюковна позабыла об опричнике, восхищённо следила за выражением глаз холопа.

— Хаят!

Черкешенка прижалась щекой к ноге царицы.

— Куда он глядит? — И тут же шепнула: — Птицы... Над лесом летят.

Перевела взгляд на поленницу.

Никишка стоял на самом краю и, вытянув шею, наблюдал за полётом. Расставив руки, он плавно, точно крыльями, взмахивал ими.

— Хаят!

— Царица.

— Погляди, Хаят. Он... как горный орёл... Он, наверное, ничего не боится.

Сладко потянулась, прошлась по опочивальне, закинула руки за голову.

Вдруг она сняла с пальца перстень.

— Отдай ему.

Хаят подхватила перстень, выпорхнула на двор.

— Иди! — позвала наперсница Никишку.

Тот спрыгнул с поленницы.

— Перстень... Царица тебе... Берегись глаза чужого. Узнают — беда будет и тебе и царице.

Изо дня в день по низкому небу громоздились свинцовые облака. Земля сморщилась, покрылась заплатами, и зябко вздрагивал, роняя последние листья, умирающий лес.

В конце октября с Новогородской стороны неожиданно налетел ураган, в одну ночь застеклил землю, а в берега реки вделал хрустальную раму. Вода пенилась, собиралась мутными волнами, ожесточённо рвалась из-под чешуйчатой пелены, неизбежно стлавшейся по её многогорбой спине.