Константин Шильдкрет - Царский суд

Никишка не сводил глаз с опричника, не знал, как истолковать его слова.

Калач с любопытством склонился над моделью.

— А и умелец же ты!

Лицо его покрылось тёмными пятнами. Тупым, жёстким взглядом он уставился неожиданно на хворост, сложенный у камелька.

— Так жалует тебя, выходит, царица?

Злая усмешка искривила губы.

— Мы ведь невольные. Сам, поди, ведаешь.

— Помолчи. Больно речист стал, как с царицей спознался!

Стукнул кулаком по чучелу, выбежал из мастерской.

Никишка запер дверь на засов, сонно потянулся.

— А будь что будет. Авось обойдётся.

И уселся перед камельком, не глядя, захватил в руку хворост.

— Эк, не убережёшь его, идола!

Зло прицыкнул, нащупав в хворосте перстень царицы.

— И на кой ляд он мне сдался!

Замотал в тряпку, сунул за пазуху.

В воскресенье, после обедни, в трапезной Иоанн объявил опричникам, что хочет устроить развлечение в честь английских гостей.

Скуратов встал из-за стола, поклонился в пояс.

— Вели, царь, с медведями позабавиться, как в залетошний год.

Грозный недовольно поморщился.

— Опостылели медведи твои.

— Дозволь досказать.

Опричник приложился к руке царя.

— Сгоним людишек во двор. Для тебя с басурманами поставим помост посередь двора...

Он лукаво прищурился, приложил ладонь к губам и что-то убеждённо зашептал.

Иоанн крякнул довольно.

— Гоже. Нынче же волю потехи!

И тотчас же на узком дворике, за боярскою думою, засуетились рабочие, а конный отряд опричников мчался к ближней деревне.

После обеда все приготовления к зрелищу были закончены. На очищенном от снега загоне, за высокой деревянной решёткой, выстроились рядами перепуганные насмерть крестьяне. В стороне, у ворот, высился помост, устланный коврами и тигровыми шкурами. Из запертого сарайчика, примыкавшего к загону, доносилось глухое рычание медведей.

Малюта первый явился на дворик, торжественно огляделся, октавою гулко протянул:

— На колени! Царь жалует!

Крестьяне как подкошенные упали на землю.

Иоанна под руки повели на помост. Рядом с ним нетерпеливо шагала сгоравшая от любопытства Темрюковна.

Грозный опустился в кресло, жестом пригласил сесть англичан. На лестнице по двое расположились опричники.

— Готово?

Царь деловито уставился на Малюту, подул на посиневшие от холода пальцы, с отеческой нежностью обратился к крестьянам.

— Встаньте! — И скороговоркою прибавил:— Охочи ли вы верой служить царю?

Торопливо поднялись с земли, что-то невнятно ответили холопы.

— Для-ради англицких гостей волил я согнать вас из деревеньки. Волю русской отвагою похвалиться перед басурманами. Охочи?

Он весело переглянулся с Малютой, щёлкнул пальцами.

Стрелец прыгнул к сарайчику, открыл дверь и стремглав бросился за решётку.

Крестьяне в ужасе побежали к тылу. Из сарая на них наступал огромный медведь. За ним, из-за переборки, выглянула оскаленная волчья пасть.

Скуратов размахнулся сплеча, бросил в волка булыжником. Разъярённый зверь глухо завыл, скрылся за дверью.

— Выгоняй!

Со всех сторон в загон посыпались камни. Отчаянный рёв потряс воздух. Звери ринулись в толпу.

Иоанн надрывался от хохота.

— Трави их каменьями!

Начисто подметённый загон залился кровью. Крестьяне в паническом ужасе карабкались по тыну, взбирались по решётке наверх, — стрельцы сбрасывали их ударами сабель.

Темрюковна перегнулась через перила, тяжело и часто дышала. От крайнего возбуждения тело её трепетно вздрагивало, а глаза задёрнулись густой маслянистою поволокою.

— Каменьями! Каменьями их!

Англичане чего-то настойчиво требовали, возмущённо размахивали руками. Толмач нерешительно переминался с ноги на ногу, отрицательно качал головой.

Когда один из отчаявшихся крестьян вырвал из земли столб, поддерживавший решётку, и пошёл с ним на волка, Иоанн с горделивой радостью повернулся к гостям.

— Удаль-то... Удаль.

Осёкся, позвал толмача.

— Чего они лают?

— Челом тебе бьют. Не люба им потеха.

Грозный развёл руками.

— Уж и не ведаю, какая им, басурманам, потеха люба. — И, ткнув сердито в пращ опричника, приказал: — Кончать!

Взвизгнули стрелы. Смертельно раненный волк забился в последних конвульсиях. Медведь с рёвом скрылся в сарае.

Царь выхватил из руки Басманова посох, стукнул по настилу.

— Какой же их, басурманов, ещё потехою тешить!

Передёргивая плечами, сплюнул с ожесточением, тяжело зашагал по скрипучим ступеням.

Мысль так потешить гостей, чтобы вся Неметчина ахнула, не оставляла Иоанна. Он хмурился, раздражался по каждому пустяку и с утра до ночи проводил в домовой церкви. Двор притих. Опричники бродили по слободе, точно пришибленные. Малюта, чтобы рассеяться, уходил с рассветом в приказ, сам пытал заключённых или взбирался на звонницу и там мучительно придумывал потеху, которую одобрил бы царь.

Был канун Рождества. Скуратов, хмурый, осунувшийся, возвращался после всенощного бдения домой. Замерзшие сторожа, заслышав его шаги, через силу старались сбросить с себя предательскую дремоту и били ожесточённо в колотушки. Малюта исподлобья взглядывал на запушённые инеем лица и обледенелые бороды, невольно зябко поёживался, глубже засовывал в рукава руки, ускорял шаг.

Вдруг он остановился, приложил к уху ладонь.

Откуда-то издалека отчётливо доносился стук секиры. Резким движением опричник сорвал с себя кунью шапку, бросил в снег, замахал кулаком перед лицом вытянувшегося неподвижно сторожа.

— Нехристи!

Наотмашь ударил сторожа по лицу.

— Под Рождество в царёвой слободе работают!

Он уже не помнил себя. Дикая злоба мутила рассудок. Невидящие глаза налились кровью.

Сторож лежал на снегу. Скуратов исступлённо топтал его.

— Кто работает?! Кто в царёвой слободе работает?!

Стуки секиры не прекращались.

Ещё раз ударил сапогом по лицу, подобрал на ходу шапку и побежал на стук.

Неподалёку от мастерской Никишки остановился, прислушался. По лицу пробежала жуткая усмешка.

— Да, никак, холоп лупатовский с дьяволом тешится?!

Им как-то сразу овладело шаловливое настроение. Сбив набекрень шапку, он широко растопырил руки, как будто ловил кого-то, на носках подошёл к избе, приоткрыл дверь.

— С сочевником, православный!

Никишка от неожиданности обронил секиру, в страхе попятился за станок. Гость поклонился в пояс, в глазах переливались весёлые огоньки.

— С сочевником, мил человек!

На шее взбухали багровые жилы. Незаметно для себя опричник снова рассвирепел.

— Пошто на поклон не поклонишься? Пёс! — И, заглядывая с ненавистью в вытянутое лицо, произнёс:— Работал?

— Крылья налаживал.