Константин Шильдкрет - Царский суд

— В сочевник?

Никишка развёл руками.

— Царица наказывала.

Какая-то ещё неясная, неосознанная мысль завертелась в мозгу Малюты.

— А на крыльях и впрямь полетишь?

— И не токмо с поленницы, — со звонницы полечу!

Недоверчиво усмехнулся.

— Слыхом не слыхивал, чтоб человек на крыльях летал.

Умелец гордо выпрямился.

— А я полечу. Голову об заклад отдаю!

Несокрушимой верой прозвучал его голос.

Опричник суетливо задёргал головой, не мог выдержать на себе взгляда холопа.

— Воистину дивное диво.

Уселся на пеньке у станка, крепко задумался. Изредка, словно украдкой, косился на крылья, разложенные по земле, тёр пальцами лоб.

— Воистину дивное диво.

Счастливая мысль ярко загорелась в мозгу.

— Постой, умелец!

Весело приподнялся.

— Ей-пра, потехам потеха!

Стремглав побежал в опочивальню царя.

Иоанн, утомлённый всенощным бдением, отдыхал в кресле перед своею постелью. В стрельчатое оконце мутной жижицей просачивался рассвет. На постели, развалясь на подушках, нежился Федька Басманов. Он закинул руки за голову и полузакрыл глаза. Царь, любуясь, следил, как высоко и ровно вздымалась его грудь.

— Ты бы, дитятко, разулся.

Федька поджал капризно губы, потянулся сладко.

— Уж ладно, лежи.

Наклонился к ногам опричника, стянул сапог, поставил под кресло. Басманов подставил другую ногу.

— Ишь ты, охальник. — Царь, улыбаясь, поднялся с кресла, подошёл к столику. — Гостинца откушаешь?

Потряс виноградной кистью, глубоко и шумно вздохнул.

— Привезли ягоду из черкесских сторон.

Опричник не шевелился, приоткрыл немного рот, жеманно щурился. Грозный полуобернулся к нему, шагнул к постели.

— Откушай, птенец.

И положил ему в рот горсточку винограда.

Малюта шумно ворвался в сени, бросился к двери опочивальни. Два стрельца преградили ему путь. Он позеленел. Изо всех сил ударил одного в грудь. Стрелец отлетел в угол, больно ударился о божницу. С грохотом повалились на пол иконы.

Царь вздрогнул, схватил посох. Дверь чуть приоткрылась.

— Ма-лю-та?!

Сердце забилось в тяжёлом предчувствии.

— Аль напасть?

Опричник бросился на колени, припал губами к босой ноге, выдохнул залпом:

— Не добраться беде до великого князя и царя всея Руси. Не прыгнуть ей через плечи опричины. — И с торжествующей улыбкой добавил:— Скорбишь ты, царь, позабыл свой весёлый смех с той поры, как ищешь басурманам потеху...

Приподнял голову Малюта.

— Добыл я потеху.

Грозный оживился, настороженно прислушался.

— Вели, царь, выдумщику лупатовскому на крыльях лететь.

Никишка обрядился в чистую рубаху и новые лапти, смазал волосы лампадным маслом, пятерней расчесал их и собрался в гости на двор льнотрепальни. На пороге он столкнулся с Малютой, келарем и Калачом. Холоп оторопело застыл, болезненно вспомнилось предутреннее посещение Скуратова. Вяземский подошёл к станку.

— Готовы крылья?

Умелец молчал. Он еле держался на ногах от разлившейся по телу слабости.

«Отнимут... Отнимут крылья...» — острым холодком обдавала мозг страшная мысль.

— К тебе молвь! Не слышишь?

Выпрямился, дерзко ответил Никишка:

— А и не готовы — нет опричь меня умельца прознать!

Калач размахнулся для удара. Скуратов схватил его за руку.

— Не для шуток сюда пришли. По царской воле. — Затем, стараясь придать мягкость словам, произнёс: — Давеча сказывал ты, будто готовы.

Никишка поник головой.

— Готовы.

— Ну, и гоже... И гоже.

Пытливо заглянул в глаза.

— А ещё сказывал ты, не токмо с поленницы, со звонницы полетишь?

— Голову об заклад даю.

В разговор вмешался Вяземский.

— И упомни. Ежели похвалялся, живьём в землю зарою. Псам брошу, смерд!

Строго огляделся, высоко поднял руку, отставил указательный палец.

— Жалует тебя царь на Крещеньев день лететь перед ним со звонницы.

Никишка просиял. В глазах блеснули слёзы. Он благодарно поклонился.

— И полечу! Ровно на руках, наземь снесут.

Опричники переглянулись. Калач показал пальцем на лоб, шепнул Малюте:

— Сидит в холопе нечистый. Колесовать бы его!

Дни потянулись для Никишки, как изрытые осенью вёрсты. Хлюпаешь по колено в грязи, скользишь по ухабам, а беззубо чавкающая дорога потягивается болезненно, извивается в мучительных корчах, длится всё дальше и дальше, и не видно ей краю.

Холоп начертил на двери двенадцать долгих палочек, одну над другой, до самого косяка, а тринадцатую над щеколдой, разукрасил усиками и крылышками. Тринадцатая — Крещеньев день, полёт перед царём Иоанном Васильевичем и, как сказывала Хаят, перед басурманами.

Никишка лелеял тайную мечту: полетит перед царём, после в ноги бросится, будет бить челом за себя и за Фиму. Может быть, смилуется, отпустит обоих на волю. От думок захватывало дух. Только бы выбраться из слободы, а там найдёт он пути и за Чёрный Яр. В то, что выручит Ивашка, почему-то не верилось. Умелец знал, что зорок стрелецкий глаз и ни один человек не укроется от него. Вся надежда была на царскую ласку и на крылья.

Долгими часами стоял он у оконца, устремив взгляд в далёкое небо, или бегал по мастерской, ломал в отчаянии руки, злобно косился на дверь и ругался:

— Кажется, и бороды уже будто прибавилось, а неперекрещенных палочек ещё уйма. Целый пяток!

Никишка осунулся. Глубоко запали глаза, и на лбу резкой бороздой залегли морщинки. Даже с Фимой он неохотно встречался в последние дни и, когда она являлась, забивался в угол, за стружки, упорно молчал, не слушал её тревожных вопросов.

Приходили за ним рабочие, звали к себе, участливо предлагали:

— Ты бы к ведунье с поклоном. Она на уголёк бы с тебя хворь отвела.

В воскресенье перед Крещеньевым днём товарищи зашли за Никишкой и увели его в церковь.

На паперти его встретила Фима. Он по лицу её понял, что есть какие-то новости, глазами спросил. Подозрительно огляделась, зажав рукой рот, пожевала губами:

— Ивашка приехал.

Холоп встрепенулся, тесно прижался к её руке.

— Ежели приехал, выходит, и впрямь Крещеньев день недалече.

После обедни, в мастерской, Фима рассказывала подробно.

— С обозом вернулся. Лён вывозить. Нам с тобой наказывал в крайние сани садиться. Под лён хочет спрятать. А за Чёрным Яром беглые холопья нас дожидают.

С лица Никишки не сходила счастливая улыбка. Он крепко обнял Фиму, зажмурился:

— А ежели и не приметит стрелецкий глаз подо льном? Ах, сусло те в щи!

Наступил Крещеньев день. От берега шпалерами построились опричники. У проруби ослепительно сверкал высеченный изо льда огромный восьмиконечный крест. Тысячами алмазных звёздочек порхали по льду отблески зажжённых свечей.