Константин Шильдкрет - Царский суд

Келарь ударил его ногой под живот, остановился неподвижно. Из-за спины показалась голова стрельца.

— Царь идёт!

Ивашка забился за кипу натрёпанного льна.

Окружённый опричиной, в собольей шубе и остроконечной шапке, в льнотрепальню вошёл Иоанн. Сделав шаг, он дружелюбно повернул голову к стоявшим между Малютой и толмачом двум англичанам.

— Показали бы честь, пожаловали бы наперво к колесу.

Толмач перевёл приглашение. Гости не спеша пошли за царём.

Грозный улыбался, с видом знатока выдёргивал лён из кип, показывал англичанам.

На земле, распластавшись, лежали рабочие и приказчики.

Ивашка на животе подполз к сестре, коснулся её руки.

— Фима!

Чуть приподняла голову, хотела что-то сказать, не могла.

Он торопливо, сквозь стиснутые зубы, шепнул:

— После Крещеньева дня... увезу тебя и Никишку... с обозом я.

И шмыгнул в сторону, улёгся поближе к двери.

Англичане спрашивали образцы, обменивались короткими замечаниями. Иоанн не спускал с них глаз, по движению губ пытался уловить смысл непонятных слов.

Наконец толмач перевёл:

— Сказывают, лён не худ.

Грозный сокрушённо вздохнул, любовно погладил волокна, встряхнул ими.

— Не худ! Есть ли пригожей где?

Толмач робко прибавил:

— Не худ, да дорог.

Царь всплеснул руками.

— Дорог. Да не токмо что...

С сожалением взглянул на купцов, схватил, как будто наугад, прядь из приготовленной ещё с утра приказчиками кипы, помахал ею в воздухе, зажмурился от восхищения.

— Товарец-то почище новгородского будет. А ежели не так — задаром отдам...

Англичане переглянулись.

— Ладно. Всё забираем.

Вечером, после молитвы, царь долго и сосредоточенно перебирал за столом сливяные косточки. По мере счета лицо его оживлялось, губы складывались в жадную улыбку. В противоположном углу считал по косточкам Вяземский.

Окончив, Иоанн натруженно потянулся, скосил глаз в сторону келаря.

— Готово?

— Готово, царь.

Низко согнувшись над столом, стоял наготове дьяк.

— Пиши: продано англицким торговым гостям льну очищенного...

Дьяк усердно заскрипел пером по пергаменту.

Грозный постучал рукой по столу, причмокнул.

— Ты как, келарь, полагаешь? Товарец — почище новогородского будет?

— Да и неплох лён-то, царь.

Переглянулись, лукаво прищурились.

Темрюковна сама наблюдала за работой над крыльями и каждый день до обеда проводила в мастерской. Никишка смущался, работа не спорилась. Царице нравилось его раскрасневшееся лицо, наивный взгляд больших глаз, робкий, подкупающий голос. И чтобы больше смутить его, она становилась перед ним, делая вид, что недовольна, подгоняла сурово или ехидно подшучивала. Подле двери, на морозе, не смея отойти от поста, зябко куталась в бурку Хаят. По двору мерно вышагивали телохранители. Только Калач изредка подбегал к мастерской, забыв осторожность, прикладывал ухо к стене, ревниво прислушивался. Опричники ядовито хихикали, подходили ближе, будто невзначай, изо всех сил наваливались на Калача.

— Эко, ветер могутный! Так и сшибает!

Опричник отрывался от стены, угрожающе сжимал кулак, ожесточённо плевался в сторону уже спокойно вышагивавших товарищей.

Перед уходом Темрюковна заставляла Никишку целовать подол её шубы. Когда он склонялся, тесно прижималась коленом к его щеке, неожиданно цеплялась в его волосы, больно трепала их. Холоп испуганно вскакивал, робко заглядывал в разгорячённое, залитое густым румянцем лицо и не мог понять, почему рассердилась Темрюковна.

К Рождеству крылья для царицы были готовы.

Ночью, когда слобода уснула, Никишка взобрался на поленницу, втиснулся в хомут и уставился в окно опочивальни Темрюковны. По первому взмаху платочка он подпрыгнул, мерно взмахнул крыльями, повис на мгновение в воздухе и мягко опустился на снег.

Хаят испуганно отскочила от окна. Лицо царицы загорелось диким восторгом.

— Хочу тоже летать! Завтра скажу царю.

И закружилась по опочивальне.

Никишка снял с себя крылья, вызывающе и задорно поглядел в окно. Хаят подала ему рукой знак и исчезла. Не понял, торопливо направился в мастерскую. Черкешенка настигла его у входа.

— Милость тебе. Царица волит взять тебя к себе для потехи.

Изумлённо отступил, нахмурился.

— В скоморохи, выходит?

Таинственно улыбнулась наперсница, прищёлкнула языком.

— Выдумщик, а догадаться не можешь.

Хлопнула дружески по плечу, двусмысленно подмигнула и, приложив палец ко рту, убежала.

Никишка раздумчиво вошёл в мастерскую, сложив разобранные крылья в рогожный куль, развёл огонь в камельке и улёгся в углу на стружках. Он не слышал, как вошла Фима.

— Никиш!

Чуть приподнялся на локте, печально улыбнулся. Девушка встревоженно склонилась над ним.

— Аль занеможилось?

Мотнул головой, не мог сдержать вздоха.

— К царице приставили. Заместо скомороха.

Привлёк к себе Фиму.

— А не быть тому! Краше на плаху лечь!

Фима высвободилась из объятий, на носках подошла к двери, выглянула на двор.

— Кого глядишь?

Порывисто повернулась, поманила за собой в угол.

— Гость к нам приехал. — И едва слышно произнесла: — Иваша с обозом пришёл.

Никиша недоверчиво взглянул на девушку.

— Ах, сусло те в щи!

— Ей-пра, пришёл.

Вскочил Никишка, забегал возбуждённо по мастерской, потом неожиданно расхохотался:

— Куда ведь пробрался!

Зажала ему рукой рот Фима.

— Прознают — всем нам погибель.

— Сказывай.

Никиша жадно прислушивался к торопливому шёпоту, переспрашивал, время от времени весело вскрикивал:

— Ах, сусло те в щи, куда пробрался! — И затыкал себе рот кулаком.

Всю ночь Никишка не спал. С лихорадочной торопливостью доделывал он вторую пару крыльев.

Уже было совсем светло, когда в мастерскую пришёл Калач.

— Всё над птицей хлопочешь?

Презрительно огляделся, присел на станок, ногой наступил на недостроганное ребро.

Никишка сложил умоляюще руки. Опричник сплюнул.

— Чай, не на тебя наступил.

И, далеко отшвырнув ребро, двумя пальцами ущемил подбородок Никишки.

— Так для потехи к царице идёшь?

В груди поднимался гнев. Едва сдерживаясь, чтоб не избить холопа, выдавил на лице тень улыбки.

— Не делай ей крыльев! Честью прошу.

Никишка молчал. Калач спрыгнул со станка, сделал шаг к двери, решительно повернулся.

— Учен ли языком не ворочать? — И с угрозой добавил: — На погибель крылья готовишь. Сама сказывала, как полетишь при народе, голову прикажет срубить.

Уловив недоверие в глазах умельца, покачал головой.

— По мне — лети не лети. Токмо на погибель себе полетишь. Давеча перед Малютою похвалялась. А ударишь челом, покаешься ежели, отпустят тебя с Фимкой, куда сам пожелаешь.