Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Эв-ва! Дык на «Тоболе» плавает масленщиком наш Ванька-дурень.

Ной удивился: четыре года не видел меньшого брата. Сколько раз выпытывал у батюшки: где он? А батюшка, должно, знал, что он близко, и ни разу не обмолвился…

— Ты его таперь не признаешь. Вытянулся, стервец, за эти годы. Забыл сказать: было от него письмо. Прописывал, што в партию большевиков залез, балда. Ишшо молоко матери не обсохло на губах, а он в большевики попер!

— Ивану девятнадцатый год. Своя голова на плечах.

— Ужли туда всех принимают?

— Отбор у них строгий, батюшка. Гарнизация суровая, как вроде военная. В чужой карман большевику заказано лезти, тем паче — разбогатеть — живо к стенке поставят.

— Да ну?! А Ленин?!

— Говорил же — из ссыльных. А какое богатство могло быть у ссыльного? Тюремная постель да харч казенный.

Батюшка подумал:

— В толк не возьму: хто такие «пролетарии»? Из какого роду-племени?

— Да без всякого роду. У дворян родовитость. А они — рабочие фабрик и заводов, у которых в одном кармане — вша на аркане, а в другом — блоха на цепи. А вот в партию серых или в кадетскую, там отбор из состоятельных господ-говорунов или из офицерья.

— Эв-ва! — понял батюшка Лебедь и больше ничего не спросил у сведущего сына.

За деревянным мостом свернули на Набережную к пристани. Нагнали марширующую роту недавно мобилизованных мужиков, каждый в своей крестьянской одежде, с винтовками через плечо, идут не в ногу, а сбочь роты — в ремнях, кителе и казачьем картузе — хорунжий Мариев.

— Ну, войско у Мариева, такут твою, — ругнулся батюшка Лебедь.

— Тише! Дома отведешь душу.

— Хорунжий-то, Мариев! Я вить иво знаю, стерву. Средний брат Никулина сказывал: на позиции снюхался с большевиками, вступил в их партию, как заслуги имел в девятьсот пятом, и вот командует гарнизоном. Попомни мое слово: казаки иво в куски изрубят. Вот те крест!

Ной не сомневался: изрубят!.. И его изрубили бы, если остаться дома.

На пристанской площади еще была одна рота мобилизованных. Ной увидел чрезвычайного комиссара Боровикова — шинель внакидку, маузер под шинелью. Тут же председатель уездного Совдепа Тарелкин в темном плаще и шляпе.

— К «России» подъезжать? Подмогнуть тебе? — спросил отец.

— Сгружусь один, и коня поставлю, а потом схожу за Иваном, если на пароходе. Надо бы ему гостинец передать. Сала и меду бы — голодает, поди.

— Хто иво гнал из станицы?! Чаво искал, шалопутный? — проворчал отец. — Траву возьмешь? Первая травка, гли! На пойме у аула подросла. Как коню без травы на пароходе?

— Ладно!

Ной взвалил куль на плечо, подхватил под мышку поперечную пилу с деревянными ручками, к которой примотаны были старым половиком Яремеева шашка, карабин и офицерский ремень с двумя подсумками. У трапа стояли те же красногвардейцы. Узнали Ноя и без слов пропустили. У входа, ведущего на господскую палубу, остановил вахтенный матрос:

— Куда прешь с кулем? Для груза имеется трюм.

— Мой груз со мною едет.

Матрос загораживал трап.

— Не разрешается, говорю.

— Узнай у боцмана — живо! Он тебе даст пояснение. А теперь отслонись от трапа!

Посунул матроса в сторону и потопал вверх.

Шикарная двухместная каюта со столиком, зеркалами и с мягкой постелью. Ной засунул куль под полку и туда же «струмент», скрученный бечевкою, вытер пот со лба и вернулся на берег. За три раза перетащил все, изрядно загрузив каюту. А потом завел коня с помощью красногвардейца на корму, расседлал там, привязал, перенес охапками свежую траву и мешок с овсом.

Управился хорунжий.

— Ну, а теперь повидаемся с Иваном, — сказал Ной отцу и, развернувшись, они отъехали берегом к «Тоболу».

— Ваньку бы вздуть, а? — кипело у батюшки. — Отозвать бы в сторонку да содрать штаны и врезать сукиному сыну за большевицтво! Как думаешь?

— Чаво думать, батюшка? Это его линия. Ежли сознательно выбрал — пущай пьет пиво с гущей.

— Не пиво, а кровью умоется, вертиголовый дурень!

На пристанской площади впритирку друг к другу люди с винтовками; некоторые из них в старом солдатском обмундировании, в фуражках, картузишках, простоголовые. Возле торговых навесов дунул в медные трубы духовой оркестр. Не «Боже, царя храни» и не «Коль славен наш господь в Сионе», а нечто новое, непривычное.

— Слышишь? — спросил отца Ной.

— Што выдувают?

«Интернационал». Большевицкий гимн.

Чрезвычайный комиссар по продовольствию Боровиков поднялся на торговую лавку без шинели и фуражки — рев труб оборвался.

— Товарищи! — громко начал Боровиков. — Настал тяжелый момент для нашей рабоче-крестьянской Республики Советов. Тяжелый момент, товарищи красногвардейцы. Но это не смертный час, хотя нам грозит страшная опасность. Со всех сторон нас окружили враги. Как с Украины, так и с Дона. А теперь у нас, в Сибири, восстал еще белочешский корпус, а за ним — белогвардейцы подняли головы. А с ними кулаки и кровожадные казаки — прихвостни царизма. Вы теперь бойцы Красной гвардии трудового крестьянства, и вам придется драться с белой сволочью плечом к плечу с рабочими отрядами и с нашими товарищами интернационалистами. До последнего патрона будем драться. На этих пароходах мы поплывем в Красноярск. Никто из нас…

Тут Боровикова кто-то прервал. Ной увидел председателя УЧК Таволожина в кожанке и кожаной фуражке. Боровиков взял у Таволожина какую-то бумажку и некоторое время молчал.

— Чаво он, подавился, комиссар? — буркнул старый Лебедь.

— Запомни его, батяня. Да спаси бог, когда почнете заваруху, не налети на него с шашкой.

— Не скажи! Я б иво.

— Не успеешь глазом моргнуть, как сам без головы будешь. Этот комиссар по фамилии Боровиков. Тот раз в Белой Елани видел убитых бандитов? С ними управился один Боровиков — полный георгиевский кавалер, штабс-капитан.

— Штабс-капитан?! Чаво ж он с большевиками?

— У большевиков и генералов немало, не говоря про офицеров.

— Товарищи! — вскинул руку с бумажкой Тимофей Боровиков. — Только что получена телеграмма. Минусинский гарнизон остается на месте. Держитесь здесь, товарищи, тесными рядами — плечом к плечу! Если поднимут голову казаки — никакой пощады врагам революции!

Старый Лебедь ухватился за бороду, будто пламя в ладони стиснул. Уразумел! Отошел с Ноем на берег протоки.

Вода мутная, как гуща ячменного сусла; рвет берег, и комья подмытой глины бухаются в воду. На том берегу, на дюне, возвышался дом доктора Гривы, темнеют стеною тополя и липы, ползут по небу тучи — жди опять дождя.

— Экая водища! — кивнул старый Лебедь…

— Грязь плывет, — сказал молодой Лебедь, думая о чем-то своем.

— Это ты в точку сказал — грязь плывет, как вот эти красногвардейцы, которые толкутся на площади. Ну да опосля грязи и чистая вода пойдет.