Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Вера спасает, Кирилл Иннокентьевич.

— От кого и от чего спасает?

— От сумятицы в душе, следственно.

— А! Господь бог! Ну, сие от меня весьма далеко! Наш мир, хорунжий, сугубо материален, и все мы смертны! Верить можно в социальную идею века — в социализм, свободу, братство, а если именно этого нету у Каина, а все это имеется у Авеля? У Авеля — идеи, охватившие весь людской мир, и я, Каин, не имея за душой ни гроша собственной веры, должен укокошить брата Авеля за его истинную веру? И тираны будущие вознаградят меня чугунным памятником на болотной хляби? Так, что ли? Но в болоте памятник не устоит — засосет его хлябь, про которую вы говорили казакам на митинге. Во что же вы тогда верили, в Гатчине, а? Почему не призвали полк к восстанию?

— Бессмысленно было бы. Положил бы весь полк в кровавом побоище.

— Понятно! А ведь эти ваши действия — во имя спасения завоеваний социалистической революции! И об этом никогда не забывайте.

У Ноя от подобных рассуждений капитана весь хмель выдуло из головы. «И что он ко мне в душу лезет, холера его возьми? Ежели у Авеля есть вера, тогда и шел бы к брату Авелю без службы у белых. Да вот как пойти, если заваруха с головой захлестнула? Спаси нас бог! — Это было единственное, на что уповал Ной. — Ишь ты! Морочит мне голову! Писание знает, а бога отверг, как Дунюшка, неприкаянная душенька!..»

«Неприкаянная душенька» оказалась легкой на помине…

— Ной Ва-асильевич!

От неожиданности Ной вздрогнул. Справа, на лавочке у заплота — Дуня! Свет падал на ее белое лицо. Но что она так скрючилась?

— Евдокия Елизаровна!

— Помогите мне, пожалуйста, — жалобно попросила Дуня. — Я чуть живая. Есаул Потылицын со своими бандитами избил меня и вел на расстрел. Боженька! Что они со мной сделали? Так били, били, пинали, пинали!

— Господи помилуй! — ахнул Ной, спешившись и перекинув чембур через голову Вельзевула, подошел к Дуне. — За что он тебя?

— За Урвана мстит. Помните? За того бандита и моего мучителя. И столько на меня наговорил, да Бологов заступился и полковник Ляпунов с господином Прутовым и с офицерами обезоружили есаула, — говорила Дуня, смахивая на скомканный платок слезы. Лицо ее в синюшных кровоподтеках, губы вздулись и на подбородке запеклась кровь.

— Кабы знать, я б ему голову отхватил на тротуаре! — взревел Ной. — Только что видели гада ползучего! Ну, стерва длинная! И этакие стервы по земле ходят! Как только земля их держит, господи.

— Триста лет держала, — поддал капитан. — И еще тысячу лет будет держать, только дайте им власть.

— Кирилл Иннокентьевич? — вскинула Дуня заплаканные глаза на капитана: — Вот мы и свиделись после Гатчины. Извините пожалуйста, я в таком состоянии, ужас!

— Давно в Красноярске? — сухо поинтересовался капитан, построжев. Он, конечно, вспомнил Дуню-батальонщицу.

— Да сегодня в обед приплыли на пароходе.

— На каком пароходе?

— На «России». И «Тобол» шел впереди.

— С хорунжим плыли?

— С Ноем Васильевичем, да еще госпожа Юскова, миллионщица, с архиереем Никоном и двумя иеромонахами и протоиреем с монашкой. Протоирея в плечо ранили у скита. До каких же пор стрелять да налетать будут?! А я-то думала, справедливость будет, когда придут наши. А тут — бандиты! Боженька!

— Ну, не все в России бандиты, Евдокия Елизаровна. Такое наше время. Не повезло вам в лучезарный день свободы, — криво усмехнулся капитан.

— Убивать их надо, гадов, — кипела Дуня, и к Ною: — В седло я не подымусь. Извозчика бы. Только не оставляй меня, за ради бога. Есаул еще скараулит и прикончит. За обезоруженье он мне отомстит.

— Поезжайте, Кирилл Иннокентьевич, — сказал Ной.

— Да, конечно! Где вы остановились, Евдокия Елизаровна? А! У госпожи Юсковой? По Воскресенской деревянный двухэтажный дом? Ну, я понаведаюсь к вам. А вы не спешите со службою, господин хорунжий. — И уехал в сторону вокзала.

И вот они снова вместе, сотрапезники злосчастной судьбы, Ной и Дуня. Сидят на лавочке тесно друг к другу, и Вельзевул головою к ним — покорный и смирный.

— Кажись, не видеть мне от тебя ребеночка, — горестно молвила Дуня, пожимая в ладонях широченную руку Ноя. — Так и останусь одна со скотами и бандитами. Так меня мутит, мутит, а круженье — все перед глазами плывет, плывет, как на качелях будто. И боли, боли!.. Вот оно какое розовое небо над нами! Это покойная Дарьюшка писала в своих тетрадках, что над нами розовое небо. Не розовое, а чугунное. Хоть ты со мною, слава богу. А Вельзевул-то каким смирным стал! У меня аж сердце зашлось, как он понес тебя. А кругом орут, орут: «Разнесет мужика! Туда ему и дорога!» И с таким злорадством, ужас! Звери. Если бы ты слышал, как орала толпа возле вокзала, когда меня били бандиты есаула: «Убейте проститутку!» Я бы им пасти разорвала. Сколько гадов на земле! Хоть бы кто заступился.

Ной успокаивал Дуню, но разве можно успокоить пораненную душу? Или от века до века так будет: страдание одного и каменное равнодушие всех к страдающему?..

— Ну, не плачь. Ты же со мною! Все, может, обойдется.

Дуня спросила: где Ной встретился с Кириллом Иннокентьевичем? И по мере того, как узнавала тюдробности, перебивала: «Ой, как же ты?! Урядник тебя мог зарубить!» — И когда обо всем узнала, обрадовалась:

— Вот видишь, а ты от меня таился. Ведь не чужая тебе, не чужая. Ох, Ной, Ной! Да что тебе Дальчевский и Новокрещинов! Кирилл Иннокентьевич, как я видела на том совещании офицеров в Гатчине, имеет большой вес. Сам Дальчевский лебезил перед ним, а Новокрещинова он обозвал Чингисханом. Да от тебя вином пахнет, — унюхала Дуня. — Коньяк был во фляге? Хоть бы мне глоточек, — может, лучше стало бы.

Ной достал из сумы флягу, потряс — на донышке плескалось.

— Тебе оставить?

— Пей, пей. Мы с ним сколь выдули. Есаула-то он здорово разделал.

Дуня расслабилась, теснее прижимаясь к Ною, единственному защитнику.

— Ну, к чему ты шла на вокзал? Дальчевского, что ль, хотела встретить? Мало он тебя сплотировал? Плюнула бы на всех. Не я ли тебя призывал к тому?

— «Призывал»! — возмутилась Дуня. — Меня надо не призывать, а по рукам и ногам связывать и не отпускать; дурная папашина кровинка кидает из стороны в сторону, как вот Вельзевула бросало по площади. Ты его разве призывал! Если бы меня хоть раз укротил, так, может, и я стала бы покорной. Ой, язык заплетается. Как сразу опьянела. Хоть бы обошлось все. Я так боюсь. Извозчик едет!

Со стороны вокзала быстро ехал извозчик. Ной выскочил на середину улицы, держа Вельзевула на поводу. Пожилой извозчик в черном картузишке и лапсердаке остановил карего выездного коня, запряженного в экипаж с опущенным верхом.

— Меня послал господин офицер с вокзала увезти больную даму в дом госпожи Юсковой. Пожалуйста, пожалуйста. Стой, Верик! — прикрикнул извозчик на коня. И когда Ной. повел Дуню к экипажу — она так и шла согнувшись, извозчик узнал ее. — О, иегове! Это же вас били господа казаки и угнали в тюрьму? Теперь отпустили? Слава Моисею! Я вас быстро довезу. Мой Верик, если бы знали, какой иноходец! Такого, скажу вам, в городе нету. — Расхваливая иноходца, старик обратил внимание на жеребца офицера.