Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Матка боска! Что случилось, пан поручик?

— Дьяволы пьяные!

— У вас кровь по лицу, пан поручик. А где пани?

А вот и пани Дуня…

Все разом увидели на спине Дуни по белой кофте проступившую кровь — плеть у казака была со свинцушкой. Да и у самого поручика на плечах лопнуло сукно кителя — не сдюжило.

— О, каты! Тебе нельзя туда сегодня, Юзеф, нельзя! Я же говорила… — лопотала маленькая пани Марина, миловидная и аккуратненькая полька, ухватившись за лацканы пиджака своего усатого брата.

— И не вздумайте выходить на улицу! — отрезала Дуня. — Там сегодня такое творится… черт бы их всех побрал! Хорошо, что мы живые с Гаврей выскочили из сада!

Дуня держалась молодцом, она еще не остыла от драки, волосы у нее были растрепаны, лицо пылала, она то нервически хохотала, то готова была расплакаться от боли в спине — как он ее хлестанул, проклятый казак!

— Это же зверье! Я вас ни за что, ни за что не отпущу на улицу.

— Пойдемте к нам. Вместе нам будет веселее! Гавря, тебе необходимо помыться. Но где же взять воды? Этот лентяй коридорный, сколько ему не говори…

Пан Юзеф принес ведро воды и медный тазик — у поручика Ухоздвигова были расквашены нос и губы. Он все еще грозился, что так этого не оставит, кого-то притянет к ответу, на что умудренный опытом пан Юзеф отвечал, поливая ему воду на руки, что виновных не будет. Он, Юзеф Стромский, хорошо знает русских жандармов и казаков еще с 1911 года, когда его схватили в Варшаве и сослали вместе с женою и сестрою в Сибирь, где полным-полно ссыльных, каторжных, буйствующих, спивающихся с катушек, и потому, дескать, в Сибири не жалуют никого — в семьях разврат, дебоширство, пьянство, нет уважения человека к человеку — зверинец в некотором роде.

— А вы, собственно, чем здесь занимаетесь? — насторожился Ухоздвигов.

— О, молодой человек, молодой человек! Я, конечно, теперь не у дел. Вот сестра преподает французский язык в гимназии. А я совсем не у дел! Но когда-то читал курс истории России и ее восточных окраин в Варшавском университете. Я был профессором. Тогда я еще не был социал-демократом, меньшевиком…

— А! Меньшевик! Ну, социал-демократы, меньшевики, эсеры — какая разница?! Главное сейчас — живым остаться!

У поручика голова болела от побоища и все тело ныло от казачьих плетей. И в самом деле — разгул буйства, и кто знает, кому из них жить, а кому придется аминь отдать!..

— Ну, куда это годится?! Хватит вздыхать и охать! У нас есть вино. Я хочу гулять, Гавря! Ну, что ты нахохлился? Болит? Ну и что? У меня тоже болит! Будем гулять. К черту всех карателей, хотя бы на одну ночь!

Дуня хотела веселиться. Она же — миллионщица! У нее будет золото, золото, золото!.. Любую потасовку можно стерпеть, только бы вернуть золото!..

Луна ушла, но свет ее все еще полоскал небо, а на востоке уже рдела предутренняя заря. Июльская ночь коротка — заря с зарею сходится.

Надо торопиться.

Губернские власти боялись, что при этапировании большевиков может случиться нападение на колонну. Кто знает, сколько подрывных элементов осталось в городе?! Вдруг они вздумают освободить арестантов?

Под покровом ночи надо успеть переправить арестованных в тюрьму!

Вся пристань охранялась солдатами, пешими и конными казаками и чехословацкими стрелками.

На дебаркадере начальство поджидало лихтер с арестованными.

На мачте горел керосиновый фонарь и еще три фонаря висели у кормовой надстройки.

«Тобол», сверкая огнями, медленно прошел мимо дебаркадера, чтобы подвести лихтер. Начальник пристани сам принял с лихтера конец. Двое матросов помогли тянуть канат, покуда лихтер не подошел вплотную. На борту кучкою стояли офицеры и казаки — охрана арестантов.

Когда лихтер причалил, «Тобол», шипя паром, пошел полным ходом вниз по течению, в затон. И все без гудков — как будто пароход онемел при исполнении столь трагического рейса.

От офицеров и казаков на борту разило водочным перегаром до того нестерпимо, что хорунжий Лебедь не выдержал и отошел в сторону.

Полковника Дальчевского не было — «мавр сделал свое дело, мавр может уходить».

С лихтера первым сошел на баржу конвойный начальник — подпоручик Калупников, сынок управляющего банком.

Ляпунов выслушал рапорт: 238 арестантов, среди них столько-то женщин. Калупников не сказал, сколько убито на пристани Монастырской, — кто их записывал и считал?

Списки красных составлены в пути следования. Сами арестованные будто уничтожили все документы, как партийные, так и гражданские. У некоторых при обыске отнято много денег — билетами, и только у одного золото россыпью, не из банка, собственное — приискатель.

— Ну-с, начнем, господа! — сказал Ляпунов. — Подхорунжий Коростылев!

— Есть!

Ной глянул на Коростылева. Этакий мордоворот! Пожалуй, слона пережует.

— Помогите с вашими казаками команде лихтера вывести арестованных на берег.

Коростылев позвал за собою казаков, на лихтер.

— Все здесь? — оглянулся Ляпунов. Да, все налицо: Коротковский, Мезин, Потылицын, капрал Кнапп — командир чешской тюремной охраны, Розанов, Фейфер.

— А вы что в стороне, хорунжий Лебедь?

Ной подошел ближе. Есаул Потылицын косо, пронзительно посмотрел на него.

Ляпунов напомнил маршрут: по переулку Дубенского до Благовещенской, а там по Плац-Парадному в тюрьму. Общее командование возлагается на коменданта города — полковника Мезина, есаула Потылицына и капрала Кнаппа.

Все ли спокойно в городе?

Начальник милиции Коротковский сообщил, что офицеры и казаки отряда Дальчевского в двух ресторанах устроили побоище и что в городском саду две девушки растерзаны в аллее, четверо ранено — качинцы, мол, орудовали, финками резали. А так все спокойно. Питейные заведения и рестораны закрыты.

Хорунжий Лебедь дополнил, что возле гостиницы «Метрополь» на трех казаков его эскадрона напали четверо пьяных офицеров, стащили с коней, избили, обезоружили и лошадей угнали — казаки-де не отважились применить оружие.

Ляпунов возмутился: что это за казаки?! С лошадей их стащили, избили и коней угнали! Тряпье, а не казаки! Не будут в другой раз налетать на своих же!.. Молодчаги офицеры. Не иначе, как орлы Дальчевского.

На баржу с лихтера вывели Топорова, Агафонова, Лебедеву и Марковского. Сзади их подталкивали прикладами карабинов казаки. Арестованные тащили свои скудные пожитки: Агафонов, в тужурке и фуражке, шел с чемоданом; Топоров, в армейской шинели нараспашку, тоже нес чемодан; Ада Лебедева — в защитной гимнастерке под армейским ремнем, в шароварах и сапогах, простоволосая, стриженая, поддерживала под руку раненого Тихона Марковского. Он был в длинной шубе и в шапке.

— Ага, драные комиссары!