Юрий Трусов - Золотые эполеты

Варавий молча вывел из стойла неказистую кобылу, оседлал ее и очутился в седле.

— Ну, за мной! — резко скомандовал Кондрату кузнец.

И тому ничего не оставалось, как последовать его примеру. Кондрат знал упрямство Бавария — если тот что-либо задумал, то отговорить его невозможно.

Измаильская крепость вскоре предстала перед двумя всадниками во всей своей ужасающей запущенности. За шестьдесят лет некогда высокие земляные валы сильно размыли дожди, они осели, а каменная кладка бастионов местами обрушилась, глубокие рвы обмелели.

— А славная была крепость! И на вид грозная — не подступись, — сказал Варавий. — И ворот уже Хатинских нет. Возле коих дед твой Хурделица с эскадроном опрокинул ордынскую конницу. А потом и ворвался в Измаил… И следов Кана нет, который он штурмовал и где ранен был. И даже колодца, где твоего деда водой отливали, тоже нет… Вот здесь он лежал… — Варавий показал плетью на желтый глиняный пустырь. — Во что превратилась грозная крепостная стена! А ведь немного лет прошлого той поры, а уж не узнать местность. Я ведь тогда пятнадцатилетним хлопчиком на дубке, где кормчим Чухрай был, а канониром Яков Рудой, из пушечки палил…

Они объехали крепостные стены, спустились по обрывистой тропинке к берегу. В мутных волнах Дуная купалось вечернее усталое солнце, отчего вода в реке казалась оранжевой.

Подъехав к самой воде, кузнец с удивительной ловкостью соскочил с лошади, стал торопливо с себя стягивать архалук, а потом и все исподнее.

— Раздевайся! — скомандовал он Кондрату.

— Да ведь вода-то в реке холодная, дед.

— Ой, какой же ты казак?! — рассмеялся старик. Он нагнулся, зачерпнул ладонью речной воды и плеснул в лицо Кондрату.

— Что ты, дед! — закричал тот, отскочив в сторону. Но вторая пригоршня воды хлестнула его прямо в лицо.

— Раздевайся живо! — закричал в ответ Варавий.

Рыжая от как бы растворенных в ней лучей солнца, дунайская вода была нестерпимо студеной. Но когда оба всадника вошли в нее, а потом вышли на берег, то почувствовали необычайную свежесть во всем теле. Надели на мокрое тело рубахи.

— Спасибо, что вы искупали меня, а то бы я, может, и не решился окунуться.

— А ты меня почаще, старого дурака, слушай. Я иногда и дело говорю, понял? Ты и на своем австрийском пироскафе не выделяйся.

— Да этот пироскаф не совсем австрийский. Он только флаг этой страны держит, а судно-то английское. Я на нем лишь до Николаева, а там на наше перейду.

— Ну, смотри. Смотри, казак, востро. Чтобы с верного пути твой друг, как его, — Глеб, тебя не свернул.

— Глебом звали его раньше, а теперь его мистером Томом Глобом кличут.

— Так вот, значит, чтобы этот Глоб тебя с верной дорожки не сбил.

— Да не собьет. Я тоже не лыком шит.

— Вот я про это и говорю. Доложи про него нашему военному начальству.

— У нас в роду доносительства никогда не было.

— Тут, братец, дело большой важности. Все же надобно военному начальству сказать. Не столько о тебе дело идет, как о родной земле нашей.

— Насмотрелся я за это время на всякое начальство. Вор на воре и вором погоняет. Дерьмовое, дед, начальство у нас. И цивильное, и военное продажное. Не лучше самого этого Глоба, к тому же этот Глоб обещал мне, что на нашей стороне драться будет.

— Обещал, — хмуро скривился Варавий. — А ты таким обещаниям не очень верь. Делам верь. Ведь привел он сей английский пироскаф свой под австрийским флагом сюда не зря, а чтоб разведать, вот как я думаю.

— Запомню твои слова, Варавий, — улыбнулся Кондрат.

— На всю жизнь запомни, как я запомнил, когда хлопчиком несмышленым вестовым отроком атаману служил, самому Сидору Игнатьевичу Билому. Тому, что в лимане на челнах казаков повел на турецкие корабли. Казалось, весь лиман они наш расплещут, когда в него вторглись с моря. Корабли эти англичанами да французами построены были. Громадными пушками они ощетинились, под командой английских начальников. Их и облепили наши казачьи лодки, как оводы быков, и ну жалить! Наш атаман сам полез с обнаженной саблей на борт главного корабля, а за ним и все казачество. Абордаж! Добрая была битва. Все их корабли со всеми пушками захватили. Кого спалили, кого в полон взяли. Тогда смертельную рану наш атаман Сидор Билый получил. На палубе взятого им вражьего корабля лег умирать. Тогда-то Александр Васильевич Суворов к нему приехал. Обнял его, поцеловал.

— Вы мне про это уже рассказывали, Варавий.

— Об этом всегда надо рассказывать. Забывать не можно. …Кузнец проводил его до самой пристани, где дымил своимидвумя трубами пироскаф «Матильда».

Кондрат спрыгнул с коня, отстегнул переметные сумы и, прощаясь с Бураном, обнял гривастую голову своего верного друга. Умный конь словно понял, что расстается с хозяином. Когда Варавий приторочил его к своей лошаденке, Буран было рванулся вслед за хозяином к трапу «Матильды». Только крепкая рука Варавия удержала его на месте.

— Бери своего коня на корабль, тут место для него найдется, — сказал ему, встретивши его на палубе, Глеб. — Гляди, как конь твой за тобой рвется.

Буран вырывался из рук кузнеца.

На глаза Кондрата навернулись слезы и он, не стыдясь свидетелей, утер их рукавом. Ведь казаку совсем не стыдно в разлуке с верным другом и слезу пролить. Что может быть казаку дороже его лошади?

Он последний раз посмотрел на пристань. Варавий уже справился с норовистым конем, подчинил его своей воле, и тот покорно понес его в степь.

На рассвете пироскаф «Матильда» отошел от пристани и резво пошел по течению Дуная мимо низких топких берегов.

После езды на царскосельском паровозе Кондрат уже не испытывал того ощущения чуда, которое охватило его тогда, когда он в первый раз сел на машину. Теперь все казалось обычным. Чвакающие по воде чугунные плицы быстро вращающихся колес с двух сторон корабля, хотя и были закрыты железными кожухами, но через щели гнали, от ударов лопастей по воде, белую пену. От них летели мелкие капли воды, сверкая на солнце, оседая искусственным дождем на заднюю палубу парохода, даже залетая порой на капитанский мостик.

— Чоп! Чоп! Чоп! — однообразно щелкали по воде гребные колеса. Кондрат сбросил с себя кафтан, засучив рукава белой рубашки, спустился в машинное отделение. За работой цилиндров и поршней, обдававших струями пара (он пробивался из плохо пригнанных трубопроводов), следил сам Глеб, ныне старший механик мистер Том Глоб, который держал в руках объемистую, с длинным металлическим клювов масленку. Он из нее поливал на шатуны и ползуны масло, которое быстро испарялось на раскаленных механизмах.

В машинном отделении стояла жара, в которую иногда врывался холодный ветер. До одурения пахло горелым металлом и маслом.