Юрий Трусов - Золотые эполеты

— Ты помогай кочегару Джиму, — приказал ему Том. Джимом оказался долговязым, худым подростком с выпирающими из-под замасленной куртки лопатками. Он сутулился, нервно ворочал похожей на гигантскую железною ложку лопатой, загребая ею уголь, подбрасывал его в круглую огненную пасть топки. Уголь блестел в отсветах топки, словно полированными гранями черных алмазов.

— Уголь этот самый лучший — антрацит. Он поистине драгоценный камень из английской шахты, — сказал мистер Глоб.

— Чертовски дорогой, а Джим, как на грех, кочегар слабый, расточительный, бросает уголь в топку, не жалея хозяйских денег. Силенок у него нет, чтобы как следует работать и внимательно смотреть, куда лучше забросить топливо. Нам бы вот такого парня, как ты. Здорового, сильного кочегара. Мы бы и пару империалов даже не пожалели за хороший труд толковому кочегару.

Кондрат так выразительно посмотрел на мистера Глоба, что тот невольно подумал: «А ведь он сочувствует Джиму», — и пожалел, что произнес свой высокопарный монолог. Кондрат сказал ему без всяких обиняков:

— Я ведь на механика учился. На механика, а не на кочегара.

— Что ж, ты мог бы приобрести практику кочегара, а потом стать у нас и механиком.

— Но ведь я договорился у вас работать только до прихода в Николаев.

— Ладно, — поморщился Глеб — уговор есть уговор. Помоги хотя бы Джиму.

Весь день помогал Кондрат Джиму, пока не добрались до лимана и взяли курс на Николаев. За это время белая рубашка на Кондрате стала черной и мокрой, а сам Кондрат, когда вылез из люка машины на палубу, то от усталости едва передвигал ноги. «Нет, я на этих оборотней англичан более работать не буду», — твердо решил он.

— Напрасно. Совсем напрасно ты не хочешь служить на нашем судне. Ну и что ж, что оно английское? Во-первых, оно плавает под австрийским флагом. А во-вторых, оно не военное, а коммерческое.

— Но ведь «Матильда» работает на Англию, которая воюет с Россией.

— Англия еще не воюет с Россией. Нам объявила войну пока что Турция.

— Но ты сам говоришь «еще» да «пока».

— А что такое война? Война войной, а торговля торговлей. Одно другому не мешает. Во всяком случае так думают в Европе, — усмехнулся Глеб.

— Ну, я думаю иначе, чем твои европейцы.

— Не горячись и не будь дурнем. Я из чувства дружбы желаю тебе добра и потому считаю своим долгом тебя предупредить. Если ты покинешь наше судно и сядешь на русское, то сделаешь непоправимую ошибку.

— Это почему?

— Дело в том, что попадешь в ловушку, из которой нет выхода. Ты сам понимаешь, что большинство кораблей Черноморского флота безнадежно устарели. Наша страна в этом отношении отстала от Франции, и особенно от Англии. Иностранные пароходы, фрегаты имеют колоссальное преимущество над парусными судами. Если бы мы были на парусном корабле, то добирались бы до Николаева несколько дней, а на «Матильде» мы пройдем это расстояние за один день. И это только колесный пироскаф, а если бы был английский винтовой, обладающий большей скоростью, то мы бы пришли в Николаев за несколько часов. Разобьют нас иностранцы на море в пух и прах. Так что подумай об этом хорошенько, потому что или погибнешь, или в плен попадешь. А плен хуже смерти. Англичане и французы народ жестокий. Попади им в лапы — живым не оставят. Я-то их хорошо знаю, поскитался по заграницам…

— Так вот и знай: я свою шкуру спасать так, как ты, не хочу. Ежели война с англичанами начнется, я до смерти с ними драться буду на плохих наших кораблях. Понял?

— Ну, как знаешь… Я тебя предупредил. Моя совесть перед тобой чиста. Чудак ты, — пожал недоуменно плечами старший механик.

Как только «Матильда» пришвартовалась к николаевской пристани, Кондрат, сухо попрощавшись с Глебом, взял свои немудреные пожитки и сошел с пироскафа на берег.

Он снова отправился на поиски Богданы.

Улицы в Николаеве были широкими, и это понравилось Кондрату. Словно степной простор ворвался в этот город и раздвинул их.

Об этом он и сказал в трактире сидящему напротив пожилому моряку. Хотелось с кем-то поговорить. Он соскучился от одиночества. В городе у него не было ни одной знакомой души. В трактир он забежал, чтобы пообедать. Уж очень проголодался за время мотания по госпиталям и больницам, разбросанным по пригородным слободам. Нигде и следа Богданы он не нашел, а устал очень.

Пожилой моряк ничуть не удивился сказанным не к месту словам. Что-то вроде улыбки появилось на его широком, выдубленном морскими ветрами лице. Он степенно погладил коричневой от корабельной смолы ладонью седые волосы. Потрогал позеленевшую серебряную серьгу в ухе и обнажил большие крепкие зубы.

— Это его превосходительство, покойный адмирал Федор Федорович Ушаков, памяти его блаженной, повелел, чтобы ширина уличная тут была длиной в две грот-мачты и ни на фут меньше. Понял? А другие говорят, что повелел, мол, не Ушаков, а сам светлейший князь Потемкин. Но ты этому не верь. Врут! А вот батюшка адмирал Ушаков был моряк настоящий.

Закончив свою речь, моряк так энергично тряхнул своей седой гривой, что серьга в его ухе сверкнула зеленовато-серебряным блеском.

Кондрат понял, что этот седой человек солидный и бывалый. Ему захотелось его угостить. Он подозвал полового, чтобы заказать пару кружек красного вина, но тот остановил его, пребольно сдавив своей мозолистой пятерней Кондратов локоть.

— Не треба, хлопец. Не треба! Не пью я ничего, акромя водицы.

— А как же на корабле без чарки?

Моряк еще шире растянул в улыбке свой зубастый рот.

— То, хлопец, на корабле. — Он многозначительно прищелкнул языком. — То на корабле, — опять произнес он, мечтательно закатив глаза. — А ныне я на пенсионе. Понимаешь, на пенсионе.

Старик ткнул заскорузлым пальцем себя в грудь, и только тут Кондрат заметил у него на засаленном, выцветшем лацкане куртки приколотую медаль.

— За Наварин! Знаешь такой город в Греции? Вот в его гавани наши черноморцы тогда весь басурманский флот сожгли и потопили. Знатное сражение было. Я тогда на «Азове» — трехдечном корабле канониром из пушки палил. Ядром каленым в крюйт-камеру ихнего флагманского корабля угодил, он взорвался. На «Азове» я тогда с адмиралом Павлом Степановичем Нахимовым и Владимиром Алексеевичем Корниловым плавал. Нахимов чин лейтенанта имел, а Корнилов — мичмана. Вот он мне пенсион и выхлопотал. Душевные они адмиралы. Справедливость имеют к нашему брату матросу.

Пока Кондрат разглядывал медаль, старый моряк, словно ясновидящий, прочитал его мысли:

— А ты, я вижу, на море хочешь?.. — И не дождавшись ответа, продолжил: — Что ж, это правильно. Коль молодой — на море надоть. Все, которые получше, — в море норовят, — сказал, опять хитро прищурившись, собеседник.