Юрий Трусов - Золотые эполеты

Кондрату показалось, что на всю эту операцию ушло несколько минут, а в действительности — большая часть ночи. Дело в том, что он, одним из первых ворвавшись в траншеи, сцепился с английским офицером. Тот оказался вертким, сильным парнем и успел выстрелить в Кондрата из пистолета, так что пуля, прострелив фуражку, скользнула по волосам. Оглушенный выстрелом, мичман свалился вместе с полузадушенным офицером. Он пришел в себя, когда Бирюлев приложил к его кровоточащей ссадине на голове платок.

— Держите, мичман, мой платок, как тампон, пока кровь течь не перестанет. Пора возвращаться обратно, — озабоченно сказал ему командир. Шатаясь, он все же без посторонней помощи возвратился в бастион.

— Это он в вас, ваше благородие, из пистолета в упор саданул, — показал ему уже в блиндаже бастиона на пленного английского офицера один из матросов. — Но вы ему все же здорово вязы скрутили, пожалуй, он долго головой вертеть не сможет.

— Идите на перевязку к Марии Прокофьевне, — сказал Бирюлев. Английский офицер с испугом посмотрел на Кондрата, который неожиданно для всех вдруг добродушно улыбнулся и загудел своим баском:

— Мне матушка еще рассказывала, что вот так деда моего, Кондрата Хурделицу, когда Измаил брал, тоже в голову из пистолета стреляли, но и тогда тоже пуля чуть задела, как у меня. Видно, у всех нас, в роду Хурделиц, головы такие дюже крепкие, что их пуля не берет.

Одна из сестер милосердия, Мария Прокофьевна — «блиндажка», промыла и перевязала рану и так удачно, что мичман мог снова надеть свою фуражку.

Уже начало светать. Его шатало от усталости, а может, от потери крови, хотя рана на голове уже не кровоточила. Очень хотелось здесь же, в блиндаже, на бастионе, прилечь и отдохнуть. Но Кондрат все же нашел в себе силы преодолеть слабость и сонливость, почистил шинель, ботинки и пошел не на свой пароход-фрегат, а в госпиталь, где сейчас дежурила Богдана. Его так тянуло к ней, что ни усталость, ни ранения не были препятствием. Он переправился через залив на Северную сторону, пошел знакомой дорогой. Мостовая была покрыта осколками бомб, которые хрустели под ногами. В одном месте он даже споткнулся об упавшее ядро.

Он вспомнил, как английский офицер перекосился от испуга, когда русский матрос показал на него Кондрату. «Струсил герой, струсил». А затем ему пришла другая мысль, что он теперь с Богданой, как говорится, на равных. Ведь она в своей операционной и даже дома, как и все жители осажденного города, находится на опасном рубеже, таком же, как он, там на борту боевого корабля или у бойницы бастиона. Сознавать это ему было горько, больно, но в то же время он чувствовал гордость за нее, за свою любимую. «Вот она у меня какая! Ведь не всякая женщина поедет за тысячу верст под бомбы, под пули лечить раненых».

Ссадина на голове, хотя и подсохла, но вдруг начала нестерпимо болеть. Наперекор боли Кондрат постарался придать своему лицу беззаботное выражение. Он вошел в операционную госпиталя. Но там не было Богданы. Екатерина Александровна передала ему ключ от квартиры и сказала, что Богдана сейчас отдыхает после ночного дежурства. Он отправился на квартиру и тихо, как только мог, чтобы не потревожить отдыхающую, вошел к ней в комнату.

Богдана спала в постели. Он опустился на стул, стоящий рядом с кроватью, но через несколько минут Богдана открыла глаза, очевидно почувствовав его присутствие. Увидев его, она радостно воскликнула, но заметив повязку на его голове, решив, что он ранен, вскочила с постели и бросилась к баулу, в котором у нее хранились лекарства и перевязочные средства.

— Ты ранен? С этим шутить нельзя, — тревожно сказала она.

— Да не обращай внимания, это ерунда, просто царапина, заживет.

— От этих царапин у нас в госпитале каждый день умирает несколько человек. Знаешь, что такое госпитальная гангрена или антонов огонь? Не дай Бог! Произойдет заражение и его уже не остановишь. Сам Николай Иванович Пирогов помочь ничем не сможет.

И сколько Кондрат ни убеждал ее не волноваться из-за этой ничтожной раны, для Богданы все его доводы оказались неубедительными. Она сняла повязку с его головы, осмотрела рану, быстро разогрела воду, побрила волосы возле раны, промыла ее, продезинфицировала какими-то жгучими снадобьями, потом перевязала. Заставила выпить склянку какого-то очень неприятного на вкус лекарства. Затем, невзирая на все протесты Кондрата, уложила его в кровать, где только что отдыхала сама. Под его раненую голову заботливо подложила подушку.

— Отдыхай. Закрой глаза и постарайся заснуть, — голос у Богданы стал строгим и убедительным. Кондрат почувствовал, что он никак не может ее ослушаться. Он попробовал закрыть глаза, но все же заснуть никак не мог. Ему хотелось смотреть на сидящую рядом Богдану, и он не выдержал, стал это делать украдкой. Она заметила это и поняла, что он все равно не уснет, усмехнулась, придвинула стул ближе к кровати и положила свою холодную ладонь на его горячий лоб. Ему показалось, что боль от раны утихает. По всему его телу разлилась какая-то блаженная, успокаивающая радость. Вдруг она сказала:

— Знаешь, Кондратушка, а я все же очень глупая была. И сейчас простить себе не могу за это.

— О чем ты? — не понял он ее.

— Да вот упрекаю себя за то, что столько времени знать о себе не давала. Вот ведь какая на меня дурь нашла.

— А все же почему?

— Да все из-за гордости. Понимаешь, из-за глупой бабьей гордости. Обиделась я. Думала, что твоя любовь ко мне пошатнулась. Умереть даже решила, а потом еще и потому, что думала, зачем я тебе такая? Понял?

— Понял… Я давно это, Богданка, понял, потому тебя почти два года искал. Всю Одессу изъездил, тебя разыскивая. И другие города. Ох, какая ты все же вредная!

— Да, вредная… Недалеко от тебя в этом ушла. В ответ он обнял ее и стал целовать.

— Погоди, — она выскользнула из его объятий. — Не все тебе еще рассказала.

— Ну, рассказывай…

— Вот потому, что я глупая была, и жалею о том. Пойми, милый, сколько времени мы с тобой зря потеряли, живя врозь. Жаль. Мы ведь давно могли быть вместе.

— Конечно, — согласился Кондрат.

— Вот видишь, любый мой. А теперь я тебе вот еще что скажу: война идет, а мы с тобой прятаться за других не умеем. Не такой, знать, породы и характера. Все впереди других в огонь лезем и каждую минуту я или ты погибнуть можем. Верно?

— Я об этом давно думаю.

— Так вот, знай: если меня сейчас пулей или бомбой убьет, то я приму смерть счастливой, потому что тебя встретила, любимый…

— Я во всем с тобой согласный, Богдана.

— Вот видишь! Значит, и счастье к нам прибилось.

— Ой, как верно ты сказала, любонька, ой, как верно! — ласкал ее Кондрат.