Владимир Муравьев - Слава столетия [исторические повести]

Феофан, перехватив его взгляд, положил вилку и громко, через весь стол, обратился к молодому человеку:

— Василий Кириллович, тебе, как поэту, весьма интересно будет прочесть творение российского собрата. Думаю, что и всем будет небезынтересно послушать это сочинение. Поди–ка сюда.

Тредиаковский подошел к Феофану.

— Читай тут, подле меня, — сказал архиепископ, протягивая ему тетрадку, которую подал преосвященному молчаливый келейник.

Тредиаковский развернул тетрадку:

— «Сатира на хулящих учение.

Многие гости архиепископа слушали, согласно покачивая головами, но больше следили за тем, какие вина разносят слуги, чем за содержанием и смыслом читаемого. Вирши им надоели еще в те времена, когда они учились в бурсе. Поэтому теперь всякие стихи входили у них в одно ухо и вылетали в другое, не тронув ни чувства, ни разума.

После вступления, содержащего хвалу молодому государю императору Петру II, в котором науки, как утверждал сочинитель сатиры, обретают себе защиту, автор перешел к изображению врагов науки и учения.

И тут–то присутствующие стали внимательнее.

Сатирик передавал речи некоего Критона, которого он хотя нигде прямо не называл ни священником, ни монахом, но легко можно было догадаться, что этот Критон — лицо духовное.

Главное проявление безбожия Критон видит в том, что ученые умники попрекают церковь ее богатством, говоря, что священнослужителям не пристали–де поместья и вотчины.

Неприятное впечатление, которое произвели на гостей строки о Критоне, немного сгладилось последующими.

Весьма забавными были доводы о бесполезности наук скопидома Силвана, пьяницы Луки, щеголя Медора.

За столом послышались легкие смешки.

Однако далее сатирик замахивался уже на лиц более значительных, чем Критон, Силван, Лука и Медор. Есть у науки недруги страшнее и сильнее, утверждал он, — это те знатные люди, которые боятся правды, потому что и сила и богатства их покоятся на лжи и обмане.

Таков судья–взяточник, таков военачальник, получивший чин свой не за военные таланты, а за богатство и родовитость; таковы церковники, властвующие над душами людскими, указывающие, как надо жить человеку.

Тредиаковский читал:

— Так, так, — проговорил Феофан. — Всем ведомы такие пастыри, которые почитают свою должность лишь в исполнении внешних церемоний, а не в благочестивом житии и размышлении. Справедливо приметил сочинитель.

— Не столь справедливо, сколь язвительно, — мрачно ответил архимандрит Платон Малиновский. — И мысли и писания его направлены ко вреду церкви и умалению веры.

— Не нахожу, чтобы это сочинение наносило вред истинной вере и церкви, — басом пророкотал Феофан. — Оно обличает лишь недостойных ее служителей, указуя на плевелы среди жита. А худую траву, как говорится, с поля вон.

— Молод и недостоин он судить, что — жито, что — плевелы.

— У молодого глаз острей.

— А кто, позвольте спросить, сочинитель сих виршей? — спросил престарелый черниговский архиепископ Илларион.

Феофан усмехнулся:

— Своего имени на сочинении он не означил, поэтому не могу удовлетворить вашей любознательности, владыко. Да оно и ни к чему: главное — справедливо написано. Ныне нравы таковы, что нуждаются в исправлении. А посему сатирик делает великое дело, осмеивая злонравие, острым стихом колет пороки и истребляет вредные предрассудки в умах. И вирши хороши… Как твое мнение, Василий Кириллович? — повернулся он к Тредиаковскому.

— Пиитические достоинства стихов несомненны.

— Ну спасибо. — И Феофан кивком отпустил Тредиаковского.

Слуги внесли новую перемену блюд. Обед продолжался.

Малиновский с ненавистью смотрел на Тредиаковского, лицо архимандрита покрылось красными пятнами.

— В Соловки бы их, — пробурчал он, — и сочинителя и читателей…

— Воистину, воистину, — подхватил сосед–монашек.

А престарелый черниговский архиепископ все любопытствовал:

— Интересно бы все же узнать, кто автор сатиры?

Ученый грек Евфимий Колетти наклонился к его уху:

— Тут и узнавать нечего: весь город знает — сочинитель князь Антиох Кантемир.

Когда карета выехала со двора князя Черкасского, проехала Никольские ворота и неторопливо поплыла через Ильинский крестец к Маросейке, княжна Мария вынула руку из муфты и коснулась брата.

— Мне думается, — сказал Антиох, — ты придаешь слишком много значения этим давно забытым обещаниям.

Он догадывался, о чем сейчас думала сестра, и поэтому заговорил первым, не ожидая вопроса.

Давно, еще когда был жив отец, господарь с князем Черкасским сговорились женить детей. С тех пор княжну Варвару считали невестой Антиоха. Но за время, прошедшее с тех пор, слишком многое изменилось. Антиох понимал настоящую цену старинного сговора и не считал князя Черкасского обязанным его выполнить. Тем более, что сам он не испытывал к княжне Варваре никаких нежных чувств.

Но Мария мечтала женить брата на Черкасской и постоянно убеждала его, что давнее обещание не забыто.

Именно об этом она думала, возвращаясь от Черкасских, и об этом хотела говорить с братом.

— Ты обратил внимание, на княжне Варваре были алые банты? Это для тебя.

— По правде говоря, не заметил.

— Эх ты!.. Это означает, что княжна к тебе неравнодушна, ты ей нравишься. Кроме того, я знаю наверное, что князь хочет видеть тебя своим зятем. Но княгиня против: мал для нее твой чин. А князь, сам знаешь, не смеет возразить, говорит: подождем, авось все устроится.

— Он во всем так: смотрит, выжидает. Что другие за минуту решат — неделю тянет.

— Настоящая черепаха, правда?

— Правда. Может быть, это даже к лучшему.

— Ты сам не лучше князя… черепаха, — вздохнула Мария. — Не понимаю я тебя…

Было уже за полночь, но князь Черкасский не спал. Он лежал, утонув в пуховой перине, — князь любил постель по старинке мягкую и жаркую.

Он припоминал сегодняшний разговор, резкие слова графа Матвеева, и тревога сжимала его сердце. Кто знает, чем могут обернуться подобные речи о первых персонах государства.