Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

«И все–таки надо было ехать в Петербург мне», — подумал Самойленко–Манджаро, скорее из сострадания к жене и для успокоения совести. Он–то знал, что Мария Сергеевна лучше его справится с этой неприятной миссией, ибо за двадцать лет службы он так и не научился ни просить, ни подлаживаться. В этом–то, как он понимал теперь, была и сила его внутреннего достоинства, и слабость нынешнего положения по службе.

Таким как Криштановский, хорошо. Сейчас он, конечно, спит себе покойно, а стоит разбудить его, сообщить о выявленном, он важно пройдет к себе, усядется за роскошный начальнический стол и потребует подробного доклада. Потом тут же напишет срочное донесение в Петербург в три адреса — командиру корпуса жандармов, департаменту полиции и начальнику охранного отделения.

И успех, который стоил Самойленко–Манджаро не только этой ночи, а и многих бессонных ночей, вдруг легко и просто в глазах петербургского начальства станет прежде всего успехом полковника Криштановского.

Как только подполковник подумал об этом, и будить и докладывать расхотелось. Формально он может не докладывать — ведь все еще далеко не закончено. Предстоит чем–то веским доказать сообщничество Абрама Рыбака в Анохина… Только тогда он сможет одним махом загрести всю эту компанию и отправить куда следует.

Самойленко–Манджаро постоял, подумал и, резко повернувшись, направился в свой кабинет.

— Гаси свет и ложись!

Дважды лязгнул тяжелый тюремный замок, и все переменилось.

Ещё минуту назад время бежало так быстро, что даже разгоряченное сознание не поспевало за ним. Мучительно хотелось одного — не отстать, догнать, забежать вперед, чтоб предугадать будущее и встретить его с достойным обдуманным спокойствием. Нет, не для того, чтобы изменить что–то или исправить! Изменить или исправить ничего нельзя. Все идет так, как, наверное, и должно идти… Важно самому понимать это и дать это почувствовать им… Все усилие, все напряжение мозга сосредоточено на этом. Как нужны хотя бы полчаса… Полчаса покоя и одиночества.

Теперь все это есть.

Петр задул свечу, лег на жесткий деревянный топчан. Слепая темнота своей привычностью остановила бег времени, как бы отодвинула все случившееся за накрепко запертую дверь и сделала его не реальным, а наоборот — таким, каким оно представлялось ему вчера, когда он, лежа на домашней постели и вслушиваясь в легкое похрапывавание дяди Михаила, мысленно готовил себя к задуманному…

«С заранее обдуманным намерением…»

Эти слова за сегодняшний вечер повторялись так часто и им придавалось почему–то такое особое значение, что Петр про себя даже недоумевал, неужели следователь, жандармский подполковник или начальник тюрьмы — всерьез могут думать, что кто–то решится на подобное дело без заранее обдуманного намерения?

Да, он обдумал все заранее… Даже не вчера, и не позавчера, а двенадцать дней назад, когда уволился из губернской типографии. А может быть, и еще раньше — трудно об этом сказать…

Заявление об увольнении он подал после резкого разговора со смотрителем типографии, лицемерным чинушей Максимовым, который вновь не захотел перевести его на вакантную должность печатника, хотя ученический стаж Петра уже истек. Все знали, что эту должность Максимов держит для своего родственника. Товарищи по работе сочувствовали Анохину и советовали сходить с прошением к советнику губернского правления И. И. Благовещенскому, в ведении которого находилась типография.

Петр хорошо знал Благовещенского, виделся с ним чуть ли не каждый день. Собственно, рабочий день типографского рассыльного и начинался с того, что Петр под перекличку петухов торопливо бежал на Зареку, к собственному дому Ивана Ивановича, чтобы ему, первому в городе, доставить до завтрака свежий номер «Олонецких ведомостей». Благовещенский слыл в городе добрейшим и ученейшим человеком. Он возглавлял Статистический комитет, руководил Обществом по изучению Олонецкого края, сам писал статьи и редактировал краеведческие книги.

Конечно, послушайся Петр сослуживцев по типографии и обратись к Благовещенскому — все могло получиться иначе…

Но на этот счет у Анохина были свои принципы. Просить или жаловаться он не собирался. И со стороны товарищей ему нужно было не сочувствие, а коллективный протест. Он лишь с нескрываемым презрением посмотрел на советчиков и ничего им не ответил.

Утром 1 августа Петр получил расчет, небрежно положил в карман пять рублей сорок две копейки и впервые за шесть лет затворил за собой дверь губернской типографии, как посторонний.

Будущее его не пугало. Владелец частной типографии Кац расширял свое дело и с особым удовольствием преуспевающего конкурента принимал на службу всех уволившихся мастеровых из губернской типографии.

И все же настроение у Петра было скверное. В душе он ждал, что товарищи по работе, среди которых несколько лет назад, казалось бы, не без успеха вел свои беседы Лазарь Яблонский, хоть как–то поддержат его, выступят против произвола Максимова. Однако они не только промолчали, но и посоветовали идти кланяться в ноги губернскому начальству. «Вот тебе и рабочая солидарность! — с горечью подумал Петр, остановившись на Круглой площади. — Конечно, мое дело — мелочь. Но не выйдет ли так и тогда, когда начнется крупное?.. Не окажется ли своя рубашка ближе к телу?.. Неужели в людях совсем задавили то, что так радовало и поднимало их три года назад?»

За редкой цепочкой деревьев внизу пыхтел Александровский завод. Сизое неподвижное облако дыма и копоти висело над литейкой, а высоко, в синем прохладном небе, ровно курилась черная труба котельной.

Завод для Петра был с детства красив и загадочен. Особенно летом, когда в лучах солнца весело поблескивала огибавшая его старые стены быстрая Лососинка, когда по требовательному гудку сходились к металлическим воротам люди и надолго пропадали за ними, погружаясь там в какую–то особую неведомую жизнь. Петр знал, что жизнь эта не была ни красивой, ни заманчивой. Жизнь завода — это изнурительная работа, отнимавшая у людей силы и здоровье. Многие родственники, знакомые и сверстники Петра работали там. За этими стенами день за днем угасала жизнь столяра–модельщика из литейки Федора Анохина, который перед смертью наказывал жене и братьям: