Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Через два года мы встретились снова. Я провела у нее три летних месяца. В этот мой приезд я сказала, что теперь у меня чистый паспорт и я могу остаться с нею, но она категорически возражала. Тогда я не понимала, почему она так упорно настаивает на моем отъезде, даже немного обиделась, а потом я узнала, что в это время она уже знала, что у нее рак, но только от всех скрывала, уговорив врача-рентгенолога не говорить об этом никому Уезжала я с большой болью, мне так хотелось остаться. Летом мы очень много гуляли по живописным окрестностям городка. Перед самым отъездом я попросила Ирину Константиновну свести меня в березовую рощу, если таковая имеется поблизости. Она сказала, что роща совсем близко, и вечером мы пошли. Роща оказалась сказочной, и Ирина Константиновна, тихо бродя по ней, как-то задумчиво сказала:

— Вот, Галечка, бродите и наслаждайтесь, больше вы ее не увидите, и мы тоже.

Я тогда не обратила внимания на эти слова, приписывая их возможному переезду Ирины Константиновны и Машеньки в Москву.

За лето мы переговорили обо всем. Ирина Константиновна сказала, что собирается отослать заявление с описанием «дела» 1937 года. За год до этого она, без всякого заявления с ее стороны, была реабилитирована и получала уже пенсию. Правда, пенсия была маленькая, так как исчислялась по ее уфимскому заработку. Она прочла мне кусочек из своего заявления, касающийся ее очной ставки с Дравертом и Маковским, и допрос Маковского вместе с его сыном. Теперь я знаю весь текст ее заявления, ознакомилась я с ним не более двух лет тому назад.

1 марта 1960 года она скончалась.

Передавая составителю настоящего сборника свои воспоминания, Галина Ивановна пообещала прислать дополнения к ним — воспоминания о М. А. Спиридоновой. Она сделала это незадолго до своей смерти.

За те шесть лет, которые я прожила в одном городе с ней, очень часто общаясь, я мало узнала о ее прошлом, так как мне редко приходилось быть с ней наедине: кроме постоянных жителей квартиры всегда был кто-нибудь из товарищей, и разговоры были всегда общими. Только по отдельным, сказанным в разное время фразам у меня создалось некоторое представление о ее детстве и юности.

Мария Александровна Спиридонова родилась в 1884 году в Тамбове. Еще будучи гимназисткой, она вела революционную работу, за что ее и исключили из гимназии как неблагонадежную.

Я помню, как она говорила, что с шестого класса сумела отстоять свою независимость в семье, право идти своей дорогой. Очень рано она вступила в партию эсеров, работала пропагандистом.

Когда в 1905 году начались усмирения крестьянских волнений и карательные экспедиции зверствовали по деревням, Мария Александровна взяла на себя выполнение постановления комитета партии эсеров — казнить генерала Луженовского, карателя-добровольца, прославившегося своей жестокостью. Она в коричневой гимназической форме, видной из-под пальто (ей было тогда двадцать два года, но выглядела очень молодо, как и потом), в шапочке с гербом гимназии пробралась на платформу станции Борисоглебск, тщательно охраняемую жандармами, и шестью выстрелами из револьвера смертельно ранила карателя. Тут же, на станции, она была страшно избита жандармами, а потом отдана на потеху пьяным казакам. Только через два дня два жандарма, Аврамов и Жданов, привезли ее, полумертвую, в Тамбовскую тюрьму.

И русская и зарубежная общественность бурно реагировали на издевательства, которым подвергли Марию Александровну. Нам пришлось пожить в Уфе некоторое время на квартире у вдовы железнодорожного машиниста. Как-то однажды я упомянула в разговоре с нею имя Марии Александровны. Татьяна Степановна (так звали нашу хозяйку) взволнованно спросила, не та ли это Мария Александровна, из-за которой ее муж бастовал. Получив утвердительный ответ, она очень просила меня позвать ее к себе, если Мария Александровна когда-нибудь забредет к нам. Когда это произошло, она благодарила меня и вспоминала об этой встрече как об очень счастливом для нее событии.

Вследствие реакции общественности на безобразия, сопутствующие аресту Спиридоновой, смертный приговор был заменен пожизненной каторгой. Путь на каторгу стал для нее триумфальным шествием. Я сама слышала по радио в 1927 году, как один челябинский рабочий рассказывал о том, как он стал революционером. Кто-то его позвал на станцию послушать, как там агитирует революционерка, которую везут на каторгу. Он пошел, и речь Марии Александровны (произнесенная со ступеней вагона) произвела на него, тогда еще подростка, такое впечатление, что он немного позже вступил на путь революционера.

На каторге у Марии Александровны еще долго были нервные припадки, но ее огромная воля и не меньшая жизнестойкость, а также близость товарищей помогли ей выстоять, только слух ее так и остался поврежденным на всю жизнь. В разговоре она участвовала всегда свободно, научилась хорошо читать по губам, да и слух у нее, хоть и сильно поврежденный, все-таки немного помогал ей.

Конечно, мне и в голову не приходило задавать ей какие-нибудь вопросы об акте над Луженовским, но Мария Александровна сама как-то, когда я сказала, что меня поражает сила воли людей, подвергающихся пыткам, ответила:

— Все можно пережить и вытерпеть. У меня и у Ирочки это было.

Общаться с Марией Александровной всегда было очень приятно и интересно. Читали они все и всегда, и на столе у них постоянно лежали интересные книги, которые доставали они частично из библиотеки, но главным образом у сослуживцев. Мария Александровна обладала каким-то магическим даром располагать людей к себе. В очень большой коммунальной квартире все соседи ее обожали, на работе тоже. Мне однажды пришлось просидеть около ее стола, дожидаясь ее, минут сорок, за это время к столу подходили несколько человек из ее клиентов, некоторые оставались ждать, все говорили, что Мария Александровна уходит в отпуск, и высказывали по этому случаю беспокойство, и все хором твердили, что она хороший, добрый человек.

…Пожалуй, единственный дом, в котором Мария Александровна бывала, был наш с Павлом. Наверно, это происходило потому, что я умела пригласить ее к нам, и она, зная, как мне приятно видеть ее у себя, не хотела меня огорчать. Думаю, что и Павлу были приятны ее посещения. Если это были дни каких-либо событий, в доме собиралось полно народа, было шумно, дружно, радостно; если же это были случайные посещения Марии Александровны, тоже всегда кто-нибудь приходил.

У нее был легкий, открытый характер, правда, немного вспыльчивый. Если ей что-нибудь не нравилось, она говорила прямо, иногда даже резко, но, высказав, сразу переходила на мирный, дружелюбный тон.