Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Чей паром?

— Был ничей, а теперь коммунарский.

— Какой–какой?

— Коммунарский, говорю, неужели не понятно? Казаки на том берегу коммуну организовали. Веселый народ: живут в шалаше, а сами песни поют, слышишь? Я тоже хочу организовать чеченскую коммуну, да мулла возражает.

— Что ж вы в той коммуне делать будете, абречить, что ль? — не удержался от насмешки Микал.

— Зачем абречить? — не обиделся за насмешку Гапо. — Работать будем вместе, веселиться вместе… Эх, ушел бы я опять на войну! Ты не знаешь, где сейчас воюют?

— В Китае. Там революция идет, как у нас в семнадцатом.

— Кто же там против кого?

— Кули против мандаринов.

— Кто из них бедные?

— Кули бедные, а мандарины богатые.

— Давай в Китай махнем, — загорелся Гапо. — Ты будешь воевать за мандаринов, я — за кули. Вуй, как весело будет!

— Без Китая тошно… свои революции осточертели. Ну, я пойду, Гапо, — обнял Микал товарища. — Марша ойла.

— Марша гойла [4] Иди свободным (чеч.) , — ответил Гапо, открывая калитку.

Микал окунулся в голубую полутьму. Во дворах снова лениво забрехали собаки.

Достигнув края аула, Микал спустился с косогора по наезженной арбами и утоптанной стадами дороге в пахнущую сыростью пойму и вскоре подошел к речной переправе. Ему не повезло: паром стоял на той стороне Терека.

— Эй, на пароме! — крикнул он, сложив рупором ладони. С парома не ответили. Лишь по–прежнему доносилась с левобережного яра грустная казачья песня:

да свистели со всех сторон ошалевшие от майского хмеля соловьи.

Микал подошел к воде, присел на краешек сколоченной из горбылей пристани: неужели придется проторчать здесь до самого утра? У ног его плескался Терек. В свете луны, казалось, не вода струится в темных берегах, а расплавленное серебро. Искрится огненными водоворотами, вот–вот вспыхнут от него прибрежные деревья. Интересно, долго еще будут горланить на том берегу? Он еще раз крикнул в голубую полутьму. Не дождавшись ответа, запахнулся поплотнее в халат и улегся на горбылястом ложе: ничего не поделаешь, придется ждать до утра. Он уже начал было засыпать, когда услыхал на том берегу мужские голоса. Разговаривали двое, возбужденно и громко, как говорят обычно подвыпившие люди.

— Эгей! — обрадовался лежащий на пристани, — перевези на ту сторону!

— А ты кто такой? — едва слышно донеслось из–за реки.

— Челове–ек! С самого вечера жду–у!

— Ночью не перевозим! Утром приходи–и!

— Рубль да–ам!

— Мне моя жизня дороже твово рубля! Еще утопнешь чего доброго в темноте!

— Два рубля!

За рекой на некоторое время воцарилось молчание. Там, по всей видимости, обдумывали предложение.

— Давай трояк! — наконец пришло из–за реки драконовское условие.

— Черт с тобой, плыви!

Затем громыхнула цепь, проскрежетал по галечнику окованный железом шест, заплескалась речная волна — и темный силуэт парома заскользил вдоль провисшего до самой воды троса к терской стремнине. Видно, как взмахивает на нем шестом паромщик.

— Носит вас нелегкая по ночам, — упрекнул он неурочного пассажира, делая шестом последний взмах и подгоняя неуклюжее сооружение из бревен и каюков к такой же неуклюжей пристани.

— Здравствуй, ма халар Ефим, — ответил приветствием на ворчание паромщика пассажир. — Клянусь попом, который чуть было не утопил меня в купели, я сразу узнал тебя, мой верный ординарец.

Недомерок от неожиданности едва не свалился в воду, скользнув шестом по глинистому дну.

— Свят, свят! — перекрестился он в радостном изумлении. — Да никак это вы, ваше благородие, Николай Тимофеич? А мы совсем было похоронимши вас.

— Тише, Ефим, не кричи так, — понизил голос Микал, шагнув на паром и прижав к сердцу бывшего подчиненного, — а то услышит кто. С кем это ты разговаривал?

— С дедом Хархалем. Да вы не беспокойтесь, господин сотник, дед уже почимчиковал к шалашу ужинать… Даже не верится, ей–богу, что вы живой и невредимый. Где ж вы так долго пропадали?

— Об этом после… Ты сам–то как тюрьму обошел?

Недомерок рассмеялся:

— Да ежли в тюрьму сажать таких, как я, в наших краях и тюрем не хватит. Я ить сошка мелкая, не в офицерах, чай, ходил.

— Паромщиком служишь?

— Да нет, конюхом покель. Это я деда Хархаля подменил на мельнице, вот и услыхал, кто–то кричит на энтом берегу. Я ить теперь в коммуну вступивши, так сказать, пролетарии всех стран соединяйтесь, — Недомерок снова хохотнул. — А вы знаете, что означает коммуна? Кому — на, а кому — нет. Это я самолично пришел к такому понятию.

— А зачем тебе понадобилось вступать в коммуну? — перебил бывшего своего ординарца бывший бичераховский секретарь. — Вдруг повернется все на старый лад — тогда как?

— Для того и вступил, чтоб скорей повернуть на старый лад, — осклабился Недомерок. — Мне Котов так и сказал: «Скоро придут из–за кордона наши, а пока вреди советчикам, как только смогешь». Видать, правду гутарил, раз вы, ваше благородие, возвернувшись.

— Не называй меня «благородием», зови просто по имени–отчеству. А к «вашим» я, ма халар, никакого отношения не имею. Хватит, навоевался вот так, — Микал провел ребром ладони у себя по горлу.

— А я–то думал… — приуныл Недомерок. — Куда ж вы, в таком разе, думаете податься?

— Шут его знает… Пока домой, на хутор. Буду соблюдать, так сказать, нейтралитет.

— Думаете, помилуют? Вон у нас Фрол Мякишев тоже хотел в нейтралитете отсидеться, так приехали ночью из Моздоку — только мы нашего сотника и видели. Лучше к Котову подавайтеся в лес. Там не только ГПУ, сам черт не сыщет, если ему бог не поможет, прости господи.

— А кто такой — Котов?

— Командир партизанского отряда, бывший хорунжий. Забыли, что ль, при Бичерахове сотней командовал. Стодеревский казак.

— И много у него бандитов? — усмехнулся Микал.

— Не бандитов, а бойцов, — поправил его Недомерок. — Человек с десять наберется. Так что вам, Николай Тимофеич, прямая статья…

— Нет, Ефим, банда — это не для меня. Не гоже офицеру да еще Георгиевскому кавалеру идти в братья–разбойники. Давай вези меня на ту сторону.

— Жалко, — вздохнул Ефим, берясь за шест. — Пропадете ни за понюх, а кто же нами командовать будет, когда начнется восстания?

— А когда оно начнется?

— Котов говорит, к Покрову, а могет дело, и раньше.

Глухо рокотала вода под днищем парома. Все дальше отступал в синеватую мглу правый с чеченским аулом на яру берег, все яснее проступал из такой же синей мглы левый берег с байдачной мельницей у речного поворота и коммунарским общежитием на глинистой круче.

Открывала калитку ночному гостю старая Срафин. Увидев перед собой сына, она зашаталась и обессиленно упала ему на грудь: