Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— О горе мне, горе! — снова услышал он голос матери. «Мать поможет!» — смекнул Микал.

— Мама! — высунул он голову из печного зева, — помоги мне.

— Сейчас, сынок… — Срафин опустилась на колени, стеная и охая, вползла в печь, обхватила руками сыновьи ноги, попыталась оторвать их от печного пода. Но увы! для этого у нее не хватало сил.

— Становись мне на спину, — прохрипела она, кашляя от попавшей в горло сажи.

Микал с содроганием наступил подошвой на хрупкое материнское плечо, опираясь локтями о стенки дымохода, устремился кверху. Он чувствовал, как шаталась под его тяжестью мать, поднимаясь с четверенек. «Даже если в собственной ладони изжаришь для матери яичницу, и тогда ты не окупишь свой долг перед нею», — гласит осетинская пословица. Ага, вот и край… Теперь лишь бы пролезли плечи. Микал с силою подтянулся на руках, выбросил наружу дрожащий от усилий локоть.

А в хадзаре уже гремел голос Данела:

— Бросай ружье, Тимош! Эй, Дудар, Асланбек! Свяжите этому старому волку лапы. Да глядите, чтоб не сбежал в окно его волчонок. Сдавайся, Микал! Зячем прячешься от нас, как трусливая баба? Выходи, честью прошу.

Но Микал уже был на чердаке. Натыкаясь в темноте на всевозможный хлам, приблизился к дверце, мягко спрыгнул на землю и, держа наизготовку маузер, стал красться к углу дома, из–за которого виден был круп привязанной к ограде лошади. Точно: повод уздечки наброшен на плетневый кол, а ее хозяин с винтовкой в руках стоит на страже у окна уазагдона. Прав был тот, кто сказал: «В поле две воли: чья возьмет». Короткая перебежка вдоль плетня, прыжок в седло, выстрел из маузера в обернувшегося на шорох — и вот уже Микал, пригнувшись к самой луке, мчится во весь опор на чужом скакуне по родной степи, а вслед ему беспорядочно гремит винтовочная стрельба.

— Товарищи коммунары, это уж никуда не годится!

Голос у Тихона Евсеевича неприятно резок, под бурой кожей тонкого загорелого лица перекатываются желваки — признак крайнего раздражения. Он стоит возле телеги с торчащими из соломы молочными бидонами и бросает в толпу подчиненных ему людей злые слова.

— Опять в Моздоке забраковали наше молоко, жирность, говорят, недопустимо низкая. С какого пятерика она снизилась, я вас спрашиваю? Торкалами [12] Подпорки для помиродов (каз.). вы коров кормите, что ли, вместо травы?

По толпе прошелестел смешок.

— Не смеяться, а плакать надо, — еще больше посуровел лицом председатель коммуны. — Ну, вот ты скажи нам, Пелагея, почему коровы такое жидкое молоко дают? — ткнул он пальцем в полнощекую, грудастую доярку.

— А я почем знаю, — пожала та плечами. — Кубыть, кормим не хужей других: и пойло даем, и макуху. Вон с Герани по два ведра надаиваю.

— По два ведра надаиваете, а сметаны нет. Может, водой разбавляете, так глядите у меня… — Тихон Евсеевич погрозил указательным пальцем. — Жирность всего два с половиной.

— А что это такое — два с половиной? — спросил Говорухин.

— Шут ее знает. Должно, мера такая, как фунты на весах.

— А сколько полагается по энтой мере?

— Три и шесть десятых, в крайнем случае просто три.

— Так нехай Палашка добавит свово молока — все четыре, а то и пять энтих самых наберется, она вон какая жирная, — предложил Осип Боярцев.

Толпа всколыхнулась от хохота. А Палашка смерила Осипа презрительным взглядом:

— Тебя б самого подоить, козла дуроломного, чтоб не брехал чего не следовает.

Председатель поднял руку.

— Хватит скалить зубы, — сказал он, с трудом гася невольную улыбку на своем вовсе не злом лице. — Вам бы только поржать, а мне скоро голову оторвут в райисполкоме за такие наши трудовые показатели. С севом кукурузы затянули. Арбузы в бурунах заросли бурьяном. Посмотрел давеча на покос — это же издевательство над травой: одни метелки срезаны. Да разве так вы косили на своих делянках, казаки, мать вашу заковыку!

— Так то ж для себя, Тихон Евсеич! — выкрикнули из толпы.

— Вот–вот, — подхватил председатель, — для себя, значит, обеими руками, а для коммуны — щепотью? Так, братцы мои, дело не пойдет. С таким сознанием у нас не только жирности в молоке не прибавится, но и самих коров не будет — подохнут с голоду да от плохого ухода.

Казбек вздохнул, вспомнив этот разговор председателя с членами коммуны, состоявшийся утром возле турлучного общежития. Он поднимался по косогору из речной долины, держа на плече удочку, с которой просидел на Тереке вечернюю зорю, и слово за словом припоминал все сказанное той и другой стороной. Может, зря председатель обрушился на коммунаров, не так уж плохо идут у них дела, управляются с сельскохозяйственными работами, хоть и инвентаря недостаточно. Успели за короткий срок наготовить самана для будущих своих жилищ, навезли из лесу бревен и жердей, а заодно и столбов для электролинии. И хоть не очень–то верят они в эту затею с электрическим светом, но тем не менее охотно участвуют в ней, не считаясь даже с личным временем. Но и то правда, не все так усердны в труде на общее благо. Как острит Ефим Недомерок, назначенный неделю назад кладовщиком по рекомендации Дениса Невдашова, каждый стремится «лучше переесть, чем недоспать», а главное, не сделать больше и лучше, чем сделал сосед. Дорька говорит, что Ефим судит по себе, потому и других считает лентяями. Вредный человек. И зачем его только держат в коммуне? Сама же Дорька работает всегда без оглядки на подруг. Эх, как бы хотелось ему, Казбеку, отличиться перед нею на предстоящих скачках! Да разве отличишься верхом на Зибре?

Казбек взобрался на кручу, подошел к навесу, сколоченному из горбылей пришлыми столярами.

— Держи, тетка Сона, — бросил он на стол кукан с усачами.

— А я думаю, куды он подевался, — беззлобно проворчала повариха, убрав со стола рыбу, а вместо нее поставив перед запоздавшим рыболовом миску с кашей. — Ешь, покель не совсем застыла. Скажи спасибо, что в помои не вывалила.

— Хоть бы лампу зажгла.

— И без лампы мимо рта не пронесешь. Фетоген давче в ней кончился, а то б разве не зажгла. Чего ж свое ликтричество не проводишь? Видать, не скоро мы его дождемся?

— Дождетесь. Вот поставим столбы, натянем провода, подвесим лампочки.

— Мне на кухню тоже подвесишь?

— Тебе, тетка Сона, в первую очередь. Даже две лампочки, чтобы светлей было картошку чистить.

— Да ну! — даже в сумерках видно было, как недоверчиво заулыбалось широкое лицо поварихи.

— Клянусь стрелой Уацилла, будет как говорю.

— А кто такой Уацилла?

— Осетинский святой, он электричеством заведует.

— Ох, языкаст ты, парень, как я погляжу. Рассерчает твой святой…

— Мы с ним старые приятели, — засмеялся Казбек.