Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Где конь? — устремил председатель на Казбека пронзительный взгляд.

Казбек поднялся с бревна, чувствуя, как отхлынула от лица кровь, а кожа на шее поползла к затылку.

— Под горой… возле старицы. А что? — ответил он по возможности бодро.

— А то, — голос у председателя зазвенел вдруг как натянутая струна, — что я тебя, сукина сына, под суд отдам за воровство!

Кровь снова прилила к смуглому лицу Казбека.

— Я не вор! — крикнул он и сжал кулаки, словно собираясь броситься на своего обидчика. — Я взял коня с разрешения.

— Это кто же тебе дал такое разрешение? — ядовито ухмыльнулся Тихон Евсеевич.

— Вот он, — ткнул Казбек пальцем в чеченца, которого Недомерок называл Сипсо.

Тот смерил парня презрительным взглядом, что–то бросил своему одноглазому товарищу на родном языке.

— Исмаал съел джидж–галныш, а у Товмарзы живот вспучило, — говорят у нас в ауле, — произнес в ответ на русском языке одноглазый чеченец и шевельнул в усмешке толстыми губами. — Ну, украл так украл — что ж тут особенного, а врать зачем? Попался — держи ответ сам, будь мужчиной, а на другого пальцем указывать зачем. Нехорошо, джигит.

— Я не крал, честное слово, не крал, — прижал кулаки к груди Казбек. — Я вам сейчас все объясню.

Но Тихон Евсеевич был слишком зол для того, чтобы выслушивать заведомо лживые объяснения.

— Прокурору объяснишь, а сейчас уходи с моих глаз, чтоб твоего и духу здесь не было, — рубанул он ладонью воздух.

— Ну и уйду! — крикнул Казбек и, поддав носком сапога тополевый обрубок, не оглядываясь, зашагал прочь из коммуны — в струящуюся испарениями степную даль.

— Ой, что же это! — вскочила с бревна Дорька. — Казбек! Куда ты? Тихон Евсеевич, остановите его! Он не мог украсть. Казбек, подожди! — и она, блистая на солнце загорелыми икрами, пустилась бегом вслед за уходящим парнем.

— Вот так же бежала за моим приятелем кухарка Оксана, — покосился Сухин на Клеву, — когда мы с ним уходили с холодовского хутора. Помнишь, Никитич?

На этот раз никто из присутствующих не отозвался смехом на его шутку.

Кондрат вышел из хаты, зевнул, перекрестив заметно поседевшую за последние годы бороду. Хорошо–то как на дворе в этот ранний час! Солнце только что выкатилось из–за края земли, румяное, как девка на смотринах. От бурунов, улегшихся сбоку от хутора стаей гривастых львов, струится тонкий запах чабреца и полыни. А может быть, это пахнут маки, которых в степи так много, что она от них кажется охваченной пожаром. «Похоже, уродит жито», — подумал Кондрат, направляясь к конюшне взглянуть на Сардара, который должен сегодня завоевать Трофиму первый приз на скачках. Хорош конь да и деньги плачены за него хорошие. Этот косондылый дьявол Пробков своего не упустит. Да ведь и он, Кондрат, если рассудить здраво, тоже сам себе не враг: трудом нажитое добро не отдаст задарма. А добра с переходом на хуторское житье прибавилось заметно… Кондрат окинул любовным взглядом обнесенный двухметровым валом и занимающий вместе с огородом и садом не менее десятины двор, удовлетворенно разгладил усы. «А ить зря восставали в восемнадцатом против Советской власти, дураки, — усмехнулся он. — И земли — хошь заройся в нее по самые ноздри, и скотины — держи хучь целое стадо, была бы охота да сила в руках. Эх, сторговать бы еще маслобойку у Прокла Нехаева…» Но что это? За стеной конюшни слышится шум — будто топочет конь или идет молотьба в четыре цепа. И пыль из открытой настежь двери — столбом. «Ас! Ас!» — вылетают вместе с пылью чьи–то хриплые восклицания.

Что за наваждение? Кондрат заглянул внутрь конюшни, и тотчас складки на его загорелом лбу разгладились улыбкой: сквозь облако пыли он увидел торчащую посреди конюшни соху, а перед нею — стоящего на носках чириков своего сына.

— Гой–гой! — крикнул Трофим в этот момент и, выделывая чириками замысловатые коленца «наурской», с новой энергией закружился вокруг своей рассохшейся «партнерши».

— Варцель [13] Лишенный смысла возглас во время пляски (каз.). ! — подбодрил сына родитель и ударил в ладоши. С таким же успехом он мог бы плеснуть ему на голову из бадейки ледяной водой. Трофим дико взглянул на родителя и остановился как вкопанный, покраснев так, что кольни в щеку иглой кровь брызнет.

— Трофимка, нечистый дух! — рассмеялся Кондрат. — Да ты ить пляшешь неначе Сенька–карагач. Ну, чего застыдился, ровно невеста под венцом? Я, брат, тоже начинал плясать не в корогоде с девкой, а вот так же с сохой. Бывало, мамака, царство ей небесное, быков погоняет, а я сзади держусь за чапиги и в борозде ногами кренделя выделываю. Стало быть, у нас энто родовое.

Трофим, потупясь, продолжал гореть в мучительном румянце.

— Вот ежли бы ты и в седле так, — не отставал родитель.

— Кубыть, не хужей других, — подал наконец голос Трофим.

— Вот то–то и оно, что «не хужей», — снова собрал складки на лбу отец, — а надо лучше других. Я в твои лета…

— На скачках самого Андрея Клещенкова обходил, — договорил за отца сын, кривя в усмешке губы, заметно очерченные по краям пробивающимися усиками.

— Да, обходил, — сверкнул глазами отец. — И… и давай без хаханьев, — он явно начинал сердиться. — Эх, встали бы из могил наши деды да поглядели на нынешнюю молодежь. Сказали бы: «Не казаки, а тараканы запечные».

— Ну да, — снова усмехнулся Трофим, — с вас форму посымали казачью, а мы — виноватые. Да и зачем теперь казаки, ежли усмирять больше некого?

— Умные дюже стали, начитались книжков… А ежли знов война?

— Ну и что ж что война. Воевать нонче, Тихон Евсеич говорит, больше на автомобилях да аэропланах будут, чем на конях.

— Дались тебе энти еропланы. Через них, проклятых, и к хозяйству у тебя нет охоты, как я погляжу. Восемнадцатый год уже попер дураку, а он все никак не забывает свинячье корыто. Вот женю на тот год, будут тогда тебе еропланы. Ты погляди, какая у нас с тобой хозяйства. Одних лошадей табун и овечков отара целая. Кто их должен правдать?

— Кажись, от работы я не бегаю, — угрюмо вставил в речь родителя строптивый сын.

— То–то не бегаешь. Да охоты к работе особенной нет. Невжли ты не хочешь быть хозяином?

— Я хочу быть летчиком, — взглянул в глаза отцу черными, как спелый паслен, глазами Трофим.

— Тьфу! Чигоман наурский. Ты ему — брито, а он — стрижено, — плюнул отец себе на запачканные навозом мачи и пошел прочь из сарая. — Своди на Невольку Сардара, сполосни его малость перед дорогой. Мать по дому уберется — поедем в станицу Троицу праздновать, — обернулся на выходе.

— Я в один момент! — обрадовался Трофим.

— Наденешь мой новый бешмет, он мне чегой–то узок стал в поясе, и кинжал османовский, — продолжал отец, стоя в пол–оборота к сыну и сохраняя на лице недовольное выражение.