Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Расстроенный возвратился Семен Елисеевич домой: шутка ли, отделить и отправить бог знает куда единственного сына.

Увидев на глазах родителя слезы, сын спросил:

— Что достал, папаша?

— Достал, Вася, со дна котла гущи, будь она неладна, подвернулась под руку, сатана, — махнул в отчаянье рукой старший Калашников.

— Не горюй, папаша, — ободрил старого казака молодой. — Чему быть, тому не миновать, — в душе Василь не очень–то переживал и даже — чего греха таить — радовался предстоящему разделу. Шут с ним с этим переселением, какая разница, где жить казаку, зато он приедет туда хозяином.

Зимний мясоед в том году прошел быстро — не успели и к мясу привыкнуть. Проскочила и Масленая с ее блинами. После Прощенова дня настал Великий пост. Отговелись молодые на первой неделе и стали собираться в путь. Отец выделил им пару быков–пятилеток, две коровы, два десятка овец, а так же гусей, кур, повозку кое–какой посуды, вилы, грабли, мотыги и казгыри–лопаты — все понадобится в хозяйстве казаку–крестьянину.

На третьей неделе поста, во второй половине марта вся станица провожала обоз переселенцев. С молебном и чихирем, но без песен и плясок — грешно веселиться в пост да и какое веселье при разлуке. За день обоз не дотянул до места, и пришлось ночевать в степи под охраной казачьего разъезда. Только к полудню следующего дня переселенцы дотащились к месту своей дальнейшей жизни. Там уже горбились кое–где землянки, шуршали сухими листьями шалаши, вились в синее весеннее небо дымы костров. Слышался визг пил, тюканье топоров, плач детей и рев скотины. Оказывается, сюда уже прибыли казаки из Гребенской, Червленой, Шелковской и других станиц Кизляро–Гребенского отдела. Облюбовав участки, они строили временное жилье, городили для скота базы и закутки.

Самым оживленным местом в строящейся станице была возвышенность, расплывшаяся неподошедшим пирогом с севера на юг до самого Терека и делящая станицу как бы на две половины. Здесь кипела работа с утра до ночи. Присланные под охраной казаков из Моздока рабочие–мастеровые рубили дубы и строили церковь, правление и дом для священника.

Переселенцы прибывали каждый день. Были среди них украинцы, белорусы, воронежские «кацапы» и русаки–волжаки. Всех их объединяла одна судьба — чужбина. Наурцы смотрели на иногородних с нескрываемым презрением: мужичье косопузое, хохлы непутящие.

К началу апреля все переселенцы были на месте. Всего набралось триста дворов. Из Моздокского отдела приехало начальство: офицеры и гражданские чиновники. В парадной форме прибыла к месту торжества казачья сотня Кизляро–Гребенского полка с оркестром.

Сход состоялся на площади возле строящейся церкви. Атаман Отдела прочитал указ государя Александра Первого о великой миссии в деле охраны и защиты русского государства верных царских слуг — терских казаков и предложил дать название станице. Было выдвинуто два названия. Первое внес благочинный Моздокского отдела: назвать станицу по престолу церкви — Троицкой. Второе название подсказали изыскатели: ровно сто деревьев росло на этом месте, так пусть же и называется станица — Стодеревской.

На том же сходе был выбран атаман станицы — вахмистр из Наурской Василь Калашников. Выбирали по принципу: кто чином важней, тот и умней. Прибывшие из России в счет и вовсе не брались: какой может быть атаман из лапотника?

И началась новая жизнь. Поначалу трудная, неустроенная, а все равно интересная. Пообстроились на новом месте, перезнакомились. Так же, как и раньше в родных станицах, стали провожать казаков на службу в «закавказ», так же встречались ребята с девчатами на вечеринках и ночовках, так же играли свадьбы. И только названия улиц напоминали о первоначальной отчужденности жителей станицы: восточная сторона — Джибов край, западный — Хохлачи. На Джибовом краю пляшут «Наурскую» и «шамиля», на Хохлачах — «гопак» и «барыню».

Жизнь торжествует, а смерть тоже не дремлет. На станичных улицах грибами–дождевиками растут хаты, а на глинистом взлобке, что возвышается с северной стороны станицы — могильные кресты: то дитя помрет от лихой «болести», то убитого казака принесут на косматой бурке со сторожевого поста. Вон сколько их уже повырастало, крестов этих…

Кондрат замолчал, невольно вздохнул при виде кладбищенской ограды, мимо которой уже стучала колесами въезжающая в станицу тачанка. Как быстро летит время! Давно ли жил на свете его прадед Василь Семенович, первый атаман станицы Стодеревской, о котором так много ему рассказывал отец, а уже над его могилой и креста не осталось — трухой рассыпался. Зато сколько других появилось, есть даже железные.

— Трофим, — обратился он к сыну, отгоняя от себя видения прошлого, — что ж ты, чадуня, не просишься пересесть на Сардара?

— А мне тут удобней, — пожал плечами сын. — Если хочешь, я пересяду.

— Ты погляди на него, — всплеснул руками отец, поворачиваясь к матери. — Он пересядет… Сделай одолженьице, сынок, пересядь за ради Христа. Эх, Параська! — вздохнул он горестно, — должно, девку ты рожать целила, да чуток промахнулась. Для него, я гляжу, что конь, что колода. И в кого он такой уродился?

— В тебя да в батю твоего, — усмехнулась Прасковья. — Ты ить и сам как задумаешь чего, так тебе хучь кол на голове теши.

— Да ить о коне разговор идеть. Я за коня готов был в его лета черту душу продать, прости Христос, с седла бы не слазил.

— Кому конь, а кому ишо что другое, — ответно вздохнула Прасковья. — Вон у Криченка Петрухи сын: ему тоже конь без надобностев: знай, пеньки подбирает возле Терека да вырезает из них ножичком всякие рожи страшные. Да ты не дюже печалуйся, отец, погляди, как он в седло вскочил — неначе коршун.

— То–то и обидно, жена, что казак он по всем статьям, а души казачьей не имеет. И за что меня так бог наказал, а?

Прасковья не ответила — тачанка уже перекатывалась по ухабам Большой улицы, в конце которой на площади между правлением и церковью толпился празднично разодетый народ.

Дорька рвала цветы. Ромашки и васильки — самые подходящие для праздничного венка: белое вперемежку с синим. Их много тут растет на лугах за станицей между Урубом и Тереком, в так называемых Дорожкиных дубьях.

Венки — для старинного обряда, ради которого она отпросилась у председателя коммуны и приехала на попутной подводе в станицу вместе с подругой Верунькой Решетовой еще вчера вечером.

— Ой, девоньки, какой я нонче сон видела! — разогнула она замлевшую спину и прикрыла букетом от солнца серые, смеющиеся глаза. На ней черная, в восемь полотнищ юбка с белым запоном и розовая, с воланом на груди, ни разу еще не надеванная кофта. На ногах не чирики, а туфли с ремешками, а на голове купленный в лавке за два с полтиной настоящий кашемировый платок.