Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Довод оказался веским, и Денис с готовностью согласился, что борщ сам по себе «ничаво», что он, по–видимому, не разобрал вкуса с устатку.

Он доел борщ, снял с себя мачи, сунул их в лоханку с водой, чтоб за ночь не ссохлись, и, потушив лампу, полез на печку.

— Баба ты баба и есть, — услышал Казбек спустя минуту оттуда его приглушенный голос, — те–омная, как вот энта труба в середке, — слышно было, как он щелкнул ногтем по кирпичу.

— Гляди–кось, светлый какой нашелся, — обиделась супруга, — прохвессор вшивый.

Денис аж крякнул от такой неожиданной реплики своей половины. Натужно засмеявшись, он заговорил снова:

— И откуда у вас, у баб, такая ядовитая сравнения берется?

На некоторое время воцарилась тишина. Слышно было, как под нарами шуршали мыши, а в сенцах чихнул спросонья кобель и яростно заскреб лапой по шерсти, разгоняя блох. Затем Денис вновь нарушил тишину.

— Спишь, мать?

— Не–е, — вздохнула та в ответ, — не спится чтой–то…

— Слышь, Стеша, а электричество дело хорошее, зря ты давеча плевалась. Ведь без него ни в жисть не построить нам коммунизму.

— Охо–хо… — вздохнула Стешка.

— Вот тебе и «О–хо–хо», — передразнил ее Денис. — Ты ведь и не знаешь, как мы будем жить при коммунизме. Все энто брехня, что бабы будут обчими. А вот насчет сахару или керосину, к примеру, — заходи в кооперацию, бери сколько хошь, и без всяких денег.

— И мыло? — удивилась Стешка.

— Все что угодно.

— Да ну… не могет такого быть! — воскликнула пораженная Стешка. — К предмету, наши стодеревские казаки придут в лавку, позабирают всю водку и будут пьянствовать без просыпу. Они вон без коммунизму, почитай, кажон день с красными глазьями ходють, а кто ж работать будет?

Этот вопрос застал Дениса врасплох. И как это он не догадался спросить у приезжавшего недавно в коммуну секретаря райкома партии Ионисьяна насчет водки? Однако он вывернулся из трудного положения.

— Видать, чтоб не допустить такой безобразии, водку только по праздникам давать будут…

Чувствуя все же, что ответ его не рассеял Стешкиных сомнений, почесав в голове, сознался:

— Правда, про водку я толком не знаю, а вот хотя бы про одежу — слухай. Захотела ты, скажем, сапоги — надевай. Пондравилась мне зеленая рубаха — надевай. Завтра мне зеленая не по нутру — надевай, Денис Платоныч, красную. Не хочу…

— Заладил «Не хочу, не хочу», — перебила Стешка мужа. — Сегодня — новую, завтра — новую, а кто ж апосля тебя стираныe рубахи носить будет?

Этот вопрос окончательно сбил Дениса спонталыку, он и в самом деле не знал, кому при коммунизме можно будет подсунуть стираную рубаху. Однако он не сдался. Долго ворочался с боку на бок, затем сказал:

— Э, старая, тогда у людей будет много совести, потому как все будут грамотные и промеж собой чисто родные…

— Мели, Емеля, — недоверчиво хмыкнула Стешка и вздохнула. — Да ежли оно и так, все равно мы с тобой, Денис, не доживем до тоей поры.

— Мабуть, не доживем, — согласился Денис и в свою очередь вздохнул. — А хотелось бы, рви ее голову, как гутарит наш дед Хархаль, — он даже пальцами прищелкнул в знак того, что ему очень хочется дожить до этой благословенной поры. — Мы не доживем — Дорька с Настей доживут. Не доживут дочки — доживут дети ихние, внуки наши.

«А дядька–то Денис — наш человек», — удовлетворенно отметил про себя Казбек, тоже поворачиваясь на бок. Но он еще долго не мог уснуть, взволнованный подслушанным разговором. «Настя с Дорькой доживут», — продолжали звучать у него в ушах Денисовы слова, а перед глазами мягко колыхалась волнами терская котлубань, посреди которой стоит, блестя на солнце мокрым телом, сероглазая девчушка и призывно машет тонкими загорелыми руками: «Плыви ко мне! Да не боись: тут хучь и стрямко, но не глыбко».

Проснулся Казбек рано. То ли от пения хозяйского петуха, то ли от скрежета задвигаемых в печь чугунов. Он выглянул из–под ряднины: озаренная пламенем хозяйка казалась моложе лет на двадцать. Она двигала рогачам в печи чугуны, горшки, кувшины и при этом вовсе не кряхтела и не охала. Денис сидел на краю нар, надевая на ногу разбухший от воды мач.

— Чисто стюдень, — сказал он с ноткой удовлетворения в голосе и сунул руку в лохань в поисках другого мача. — Гм… куда же он задевался?

С минуту он шарил на дне лохани, затем поднял удивленный взгляд на супругу:

— Домовой его сожрал неначе… Стеша, ты не брала мою обувку?

Стешка круто повернулась от раскаленного зева печи.

— Похлебку я заправила твоей обувкой заместо сала, — съязвила она, отирая рукой выступивший на лбу пот.

— Да ты не смейся, — смиренно попросил Денис. — Я к тому, что, можа, выплеснула вместе с помоями? Не растаял же он, проклятый, навроде сахару…

— Я помои нонче еще не выносила. Небось под нары сунул да и запамятовал. Пошаборь под нарами, разуй глаза–то, — посоветовала Стешка и вдруг ни с того ни с сего расхохоталась.

— Спятила, что ли? — хозяин с тревогой взглянул на свою разрумянившуюся от печного жара супругу. Та в ответ обессиленно замахала руками:

— Ой, не могу!

— Тю на нее, — обиделся Денис, вытирая мокрую руку о штанину. — С чего энто тебя разбирает?

— Денисушка, черт репаный! — давясь от хохота, произнесла Стешка, — а ты ить вчера того… помоев наелся.

— Чаво? — удивился Денис.

— Ха–ха–ха! Ой, моченьки моей нету! — взвизгнула Стешка. — Вместо борща, старый ты хрен, — охо–хо–хо! — помоев, тех что я поросенку парить поставила, нажралси–и…

— Гм… — Денис встал с нар, подошел к чугуну, поворошил его содержимое мешалкой и, плюнув, заковылял в одном маче в сенцы.

— А что я тебе говорил, Стеша, — обернулся он в дверном проеме, — я ж говорил — нескусно… — он хлопнул дверью, и тотчас в сенях раздался грохот упавшей ступы, отчаянный визг кобеля и сердитый голос хозяина:

— Соленого тебе! Чтоб ты подох, проклятый… Крутится под ногами. А они, черти, от электричества отказываются… Ну и жрите вместо борща помои в темноте.

Он долго еще доказывал кому–то про несознательность отдельных «алиментов», но вот дверь снова распахнулась.

— Вот гляди, — Денис протянул жене изгрызенный мач. — Пошел в сени поискать какой–нибудь обносок, когда слышу, Абрек наш чтой–то смокчит. И когда он, холера, в хату пробрался?

— Да, должно быть, в тую пору, как я до ветру ходила, — догадалась Стешка, вытирая выступившие на глазах от смеха слезы. — Ты зачем припожаловал–то?

— На тебя поглядеть.

— Бреши больше. Неначе знов уволочь что–либо из дому в свою коммуну? На базу уже, как на току, — все подчистую подмел, даже граблей не осталось.

Денис промолчал. Усевшись на нары, стал ладнять к другой ноге испорченный собакой мач.