Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Утро выдалось даже для мая необычайно яркое, веселое. Зеленеющий за Тереком лес прямо–таки захлебывался соловьиным свистом.

— Ишь, как разорались, нечистые силы, — проворчал Денис, поправляя на впряженной в телегу лошади веревочную шлею. — И чему радуются?

— Весне, наверно, дядька Денис, — улыбнулся в ответ Казбек. Он уже уселся на телегу и, щурясь от солнца, с восхищением глядел на выступающие словно из терской чащи бело–розовые пики Кавказских гор. Не часто их приходится видеть в обычные дни из–за большого расстояния.

— А чего ей радоваться? — вздохнул Денис, усаживаясь рядом со своим гостем и беря в руки вожжи.

— Как чего? — удивился Казбек, отрывая взгляд от далеких горных вершин и переводя его на соседа. Он бледен и худ, в его рыжеватой бороде застряла соломинка. — Все так свежо, так весело. Вон гляди туда, — он показал рукой на церковную ограду, — как акация расцвела.

— Осыпется… — махнул тощей рукой Денис и еще раз вздохнул. — Отцветет — и как ее и не было той акации. Все тлен на этом свете. Ты думаешь, чего их там расхватывает? — ткнул он пальцем в сторону Терека, из–за которого доносился соловьиный гам. — Чтобы нас с тобой услаждать? Черта лысого. Им до нас нету никакого дела. А поют они по надобности своего естества, так мне говорил зоотехник из району. Самцы, стало быть, перед самками фасон держат. Дескать, вот какие мы горластые да красивые. Энто как на игрищах наши казаки перед казачками. На носках «наурскую» пляшут, покель не женются. Я сам, бывалоча, выламывался копеечным карандашом перед своей оглоблей. И чего дурак, старался? Тьфу! Все обман и притворство. И жизнь обман. Тебе кажется, что ты живешь, а тебя, оказывается, и не было вовсе: промелькнул звездочкой в ночном небе, и следа не осталось. — Сделав это грустное заключение, Денис встряхнул вожжами, и лошадь, такая же худая, как ее хозяин, неохотно поволокла рассохшуюся телегу через станичную площадь, слева от которой стояла церковь, а справа — сельский совет, бывшее казачье правление.

— А как же горы? — не удовлетворился состоявшимся разговором Казбек.

— Что — горы? — вывернул из–под спутанных бровей светлые, похожие на подснежники глаза станичный философ.

— Тоже исчезнут? — мотнул козырьком своей кепки юный, собеседник в сторону протянувшейся с востока на запад зубчатой горной гряды, бело–розовой от восходящего солнца.

— Само собой. Пройдет тыща годов, а может, мильен, и от твоих гор только труха останется.

— Так, выходит, и жизнь невечна? — не унимался Казбек.

— Кто–зна… — пожал плечами Денис. — Только сдается мне, что жизня на земле ишо потянется, ежли люди не придумают какой–нибудь хреновины похужей пулеметов и газов.

— Зачем же ты, дядька Денис, в коммуну пошел, если все на свете тлен и все равно — помирать?

— У тебя не спросился, порося сопливого, — нахмурился Денис. — Оттого и пошел, что хотится мне остатние годы свои прожить с пользой для общего дела. Чтоб без собачьей грызни и обмана. В единой братской семье: как говорится, один за всех, а все — за одного.

В это время телега, миновав площадь, вкатилась в Большую улицу, из крайнего дома которой, слева, вышла казачка с лоханью в оголенных до локтей руках и бесцеремонно выплеснула ее содержимое под копыта Денисовой лошади.

— Это как же понимать, удачи нам желаешь, что ли? — крикнул Денис, притормаживая свой расхлябанный транспорт напротив обитых цинковым железом ворот, из которых вышла казачка. — Здорово–дневала, Ольга!

Казачка остановилась, обернувшись, приставила к глазам ладонь — от солнца.

— Будь здоров и ты, Денис Платоныч, — сверкнула она зубами в ответной усмешке. — Доброго тебе путя и полную лохань прибыли.

Тут только Казбек узнал в этой статной красивой женщине ту самую тетку Ольгу, с которой разговаривал однажды на терском берегу, у мостков, будучи еще мальчишкой.

— У нашей прибыли в драке зубы выбили, как гутарит дед Хархаль, — скривил рот Денис. — А еще он говорит: «Хоть мал барышок, да в свой горшок». Чего ж к нам в коммуну не идешь? — переменил он разговор.

— А что там делать в вашей коммуне? Свистеть в кулак с голоду? Кубыть, твоя Стешка тоже не дюже спешит туда подаваться. Умные люди, они нонеча не в коммуны, а на хутора метят.

— Это ты про Кондрата?

— А хучь бы и про Кондрата. Окна досками заколотил — и на Индюшкин хутор богачество наживать.

— Не прошибся бы с хутором.

— У него, говорят, уже овец отара и лошадей табунок. А у вас в коммуне один верблюд заморенный и жондирка [1] «Джон Дир» — жатка американского производства. без колеса, да и той косить нечего.

— Гм… — Денис опустил на глаза колосья бровей. — Кубыть, не тую песню поешь ты, атаманская сноха. Не у Евлампия, часом, наслушалась? А верблюда мы своего откормим и жатку починим, дай срок. И косить у нас будет чего, вот только дождемся трактора.

— Покель вы его дождетесь, на горе рак свистнет… А Евлампий Ежов с Федотом Урыловым да с Кирюхой Несытенковым, те не дожидаются, в ТОЗ [2] Товарищество по совместной обработке земли вступили и уж трактор выписали, на днях пригонят. Ну, я пошла, а то у меня поросенок не кормлен…

— Эх, ты, пшидока луковская, как сказала бы моя Стешка, — покачал головой вслед казачке огорченный Денис. — А еще называется релюцинерка. Ведь мы с тобой, Ольга Силантьевна, за коммуны эти воевали, жизню свою не жалели.

Как ужаленная обернулась на его последние слова Ольга.

— А ты знаешь, почему я вместе с вами воевала? — процедила она сквозь зубы. — Знаешь, почему против родного отца пошла? Да я, могет быть, случись иначе, не только в твою коммуну — в Сибирь бы пошла, не охнула, — голос у нее прервался, лицо перекосилось гримасой страдания. — Э, да что с тобой гутарить… — она махнула свободной от лохани рукой и стремительно пошла прочь.

Денис некоторое время озадаченно смотрел на захлопнувшуюся калитку.

— Обижена бабочка, — вздохнул он сочувственно и тронул коня: — А ну, ходи веселей!

— Кто ее обидел? — спросил Казбек.

— Человек один…

— Плохой?

— Да нет, человек он хороший. Да видишь ли, какое дело… Как бы тебе потолковей объяснить… Он был командиром нашей сотни. Это еще во время бичераховского бунта — мы тогда под Георгиевском бои вели. Я был при нем навроде стремянного, ну а она — санитарка не санитарка, жена не жена, а только, все это видели, любила она его пуще своей жизни. Когда он был ранет, от него ни на час не отходила, извелась вся не спавши. Такая пара была, я тебе скажу, — на загляденье. Да вот беда: командир–то женат оказался…

— Ну и?.. — вытянул шею юноша.

— Вот тебе и «ну и», — подмигнул ему Денис, поворачивая коня с Большой улицы на Нахаловку. — Как в Моздок–то мы вступили, так он и остался тама с законной супружницей, ну а Ольге край было подаваться в Стодеревскую к дураку–мужу. Одним словом, дюже не повезло в жизни бабочке. Слыхал, как она давеча: «Случись иначе, я, могет быть, в Сибирь бы пошла, не охнула». И пойдет, истинный Христос, не токмо в Сибирь — на край света. Ты сам–то надолго в наши края?