Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Ну чего ты, Аким, разошелся? Пуговица ить с рубахи, — яишня с нее, ей–богу, не стала хуже, — и он погладил ладонью свой живот.

— Тебе хучь дерьма наложи в чирик, — проворчал в ответ Аким, отходя в сторону и вынимая дрожащими пальцами из кармана кисет, — он побаивался–таки Пашиных, величиной с хорошую дыню кулаков.

Петр тоже поднялся на ноги — пора домой. Он взглянул на небо: солнце находилось у самого его края, едва не соприкасаясь с разомлевшей за день под его горячими лучами степью, напоминая собой яичный желток, прикипевший к опрокинутой сковородке. «А вон и пуговица», — ухмыльнулся Петр, увидев над ним круглое белое облачко. Казалось, солнце хватается за него лучами, чтобы не свалиться за край земли.

Банда нагрянула в станицу в полночь. Точнее, не нагрянула, а вползла змеей, — без стрельбы и гиканья, не нарушая до поры до времени безмятежного сна уставших за день жителей. Голова змеи — атаман бок о бок с Акимом, хвост — Микал с Недомерком.

— Боже мой! — прошептал Недомерок с восторженной грустью под цокот копыт движущейся шагом кавалькады, — до чего ж хорошо в родной станице! Ты погляди, Миколай Тимофеич, как красиво кругом: месяц–то будто рупь серебряный решкой книзу, и хаты белые, аж глядеть больно.

И правда, хороша лунная летняя ночь! Микал, оторвавшись от своих постоянных дум, вгляделся в окружающую природу. Все вокруг залито голубоватым светом: деревья, хаты, придорожный бурьян, принимающий от игры света и теней фантастические размеры и формы. Едва слышно шелестят на легком ветру тополиные листья, они тоже превращены волшебным светом луны в серебряные монеты. В такую ночь только любимую обнимать где–нибудь вот под таким же деревом, а не красться к чужому изголовью с ножом в руке. Вспомнив любимую, Микал снова предался своим невеселым мыслям. Как жить дальше без Млау? Зачем эти благоухающие жасмином и розами лунные ночи, если нет рядом той, ради которой с риском для жизни вернулся в родные края? Ах, как жалко утерянных драгоценностей! Забрали чекисты во время обыска после той злополучной ночи, когда он вынужден был бежать из собственного дома. Будь у него деньги, не стал бы Микал засиживаться у этих отщепенцев, притворяющихся борцами против Советской власти, уехал бы с Млау куда–нибудь в Закавказье или Крым. Нужно во что бы то ни стало достать денег. Но где? У Гапо их нет. Друг бы выручил, но он сам живет сейчас на скромное советское жалование. Попросить у отца? Старый Тимош скорее повесится, чем расстанется с накопленными червонцами.

На улице — ни души. Лишь перебежит в несколько скачков через дорогу и скроется за плетнем кошка да затрепыхается в ветвях осокоря напуганная конским топотом птица. Лениво побрехивают во дворах сонные собаки.

Вот и Большая улица, а в ее конце — станичная площадь с казачьим правлением слева и церковью справа. У Микала при виде помещения, в котором он служил писарем, невольно защемило в груди. Вспомнилась Ольга с ее горячими поцелуями под атаманским стогом и сам атаман, напоровшийся в тот недобрый для него час на Микалов кинжал. Взглянул на стоящий наискосок от правления дом Вырвы — у него прикрыты веки–ставни на глазах–окнах то ли от лунного нестерпимого сияния, то ли от нежелания смотреть на бандитов, которые в это время растерянно топтались своими конями у общественной коновязи: где же обещанная Петром Ежовым автомашина?

— Он, гад, что, изгаляется над нами? — перешел с шепота едва не на крик предводитель банды, имея в виду горе–осведомителя. — Где ж автомобиль, качай его душу? А ну, Ваня, сделай побудку невдашовской ведьме.

— Петро, кажись, просил не трогать евоную тещу, — подсказал атаману Паша.

— Для кого — теща, а для нас — коммунарская жена. Давай буди. А ты, Аким, сходи погутарь с женсоветчицей. Покажи этой красной стерве, как на наших людей в гепеу докладать.

— Давай лучше я поговорю, — подъехал к атаману Микал.

— А справишься? — усмехнулся Котов. — Она баба здоровая.

— Я в помощь Ефима возьму, — в тон атаману ответил Микал, направляя своего коня к Ольгиному дому. За ним следом поскакал Недомерок.

— Стучи, — приказал Микал, спешиваясь перед знакомыми с давних пор цинковыми воротами. Недомерок забухал в них прикладом карабина. На стук вышла из дома Гавриловна и предложила нетерпеливому пришельцу постучать в ворота собственным лбом.

— Погутарь у меня, старая квашня, — взбеленился от такого невежливого предложения Ефим. — Вот запалю твой гадюшник, тогда узнаешь, как грубить порядочным людям. А ну открывай, живо!

— Это никак ты, Ефим? — узнала Гавриловна станичника и, охнув, перекрестилась: — Спаси, господи! Сказал бы сразу кто, а зачем же тарабанить? Зараз отчиню, только юбку надену.

Спустя минуту бандиты уже были в доме.

— Где Ольга? — спросил Ефим, подходя к кровати, на которой сидел, свесив худые ноги, всклокоченный и перепуганный до смерти Кузьма. Увидев вошедших, он вскочил с кровати, поддернул руками холщовые подштанники. Его иконописное, с жиденькой бороденкой лицо в призрачном свете луны походило как две капли воды на лик великомученика Симеона Столпника.

— Так это… — шмыгнул носом хозяин дома, — она, стал быть, в Моздок уехамши.

— В приют гостинцы повезла, а оттедова к крестной в Луковскую, — добавила Гавриловна, зажигая стоящую на столе лампу. — А для чего она вам?

— Об этом мы ей самой скажем в следующий раз, — усмехнулся Недомерок. — Тащи, бабка, из чулана окорок и хлеба краюху, да мы пойдем.

— Охо–хо! — вздохнула Гавриловна, — какие у нас окорока? Некому их готовить, окорока энти. Хозяин–то наш одно знай по рыбалкам шастает. Вот чернобрюшки вяленой, если желаете…

— Желаем, желаем, тащи быстрей. И сала не забудь, а то заберем твоего рыбака с собой в буруны, — пригрозил Недомерок.

— На шута он вам сдался… Ну, да пойду пошаборю, там, кажись, остался шматочек, — согласилась поискать сала Гавриловна и тяжело пошла из хаты, переваливаясь с боку на бок на распухших ногах.

— На полке возле сапетки с яйцами лежит, — подсказал ей вслед Кузьма с глуповатой улыбкой на лице.

— Слышишь, сапетку тоже прихвати! — рассмеялся Недомерок. А Микал поморщился, взглянув на придурковатого хозяина дома: «И этот идиот — Ольгин муж!» В памяти всплыл остров Коска и разговор с атаманским сыном на берегу Малого Терека после состоявшегося свидания Ольги со Степаном. «Где они?» — спросил тогда Микал у Кузьмы. «Этот, который рупь дал, ушел вон туда, — Кузьма махнул рукой в сторону рощи, а Ольга осталась там. Реветь». Это воспоминание потянуло за собой другое, более свежее, когда он встретил Ольгу на Форштадтской улице возвращающуюся домой в станицу Луковскую с молодежного собрания из церковно–приходской школы. Он предложил ей тогда стать его женой. «Ты разве забыл, Микал, что у меня есть муж, — печально покачала головой казачка. — И золота у него поболе, чем у тебя, сгори оно ясным огнем, энто золото».