Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Петр седлал коня, бормоча ругательства и угрозы в адрес опозорившей его Ольги. Подтягивая подпругу, саданул коню кулаком в брюхо: «Стой, вражина!»

— Ну чего зло срываешь на животной? — подошла к нему жена. — И куда это ты надумал верхи бечь?

— Тебе какое дело? — огрызнулся муж. — Богачка какая нашлась — новые шальвары подсунула босотве большевистской.

— Да какая ж она большевистская? Сироты несчастные, без родителев остамшись.

— Погутарь у меня…

— Куда, спрашиваю, наладился? — не унималась Устя.

— Куда, куда — раскудахталась. На десятую ленту ржи поглядеть. В Ищерах, давче Минька Загилов говорил, кое–где уже косят. Ну–ка, отопри калитку, — проворчал Петр, заметно смягчившись, и одним рассчитанным движением вскочил в седло, слился с ним. Вышедшая на крылечко мать перекрестила сморщенной рукой устремившегося со двора всадника.

Не скоро вернется, подумала Устя, можно за это время сходить к матери. А к матери ли? Зачем обманывать себя? Хочется, ой как хочется повидаться еще раз с чернобровым осетином. «Я только на минутку, — решила Устя и направилась было вслед за мужем в калитку, но взглянув на свой грязный запон и залепленные навозом чирики, вернулась в дом. Раскрыла сундук, достала из него справленные Петром к Велику–дню обновки.

— Гля на нее! — всплеснула сухонькими ручками свекровь, повстречавшись с нею на пороге. — С какого пятерика ты так вырядилась? Аль на ночовки к Горбачихе собралась?

— К мамаке сходить надумала, — ответила сноха как можно любезнее.

— К мамаке ить не к попу в церкву, можно бы и в чириках.

— А я от мамаки к вечерне пойду.

— Ну ежли так, той так, — подобрела старая Ежиха, неоднократно укорявшая сноху редким посещением церковных служб. — Мне, что ли, тоже новую юбку надеть?

— И платок тоже наденьте новый, а то люди на нас пальцами тычут: дескать, склялись совсем эти Ежовы: в сундуках добро моль жрет, а они как побирушки во всем драном по станице ходят, — подсказала свекрови Устя, проходя мимо времянки и заглядывая в темное окошко, как в зеркало: у нее–то самой платок кашемировый, привезенный Петром из туретчины, и в нем, как в цветной рамке, худощавое, большеглазое лицо с тонкими бровями и упрямо вздернутым подбородком. Как–то встретится она сейчас со своим старым знакомцем?

Однако встретилась она в родном курене не с Осипом, а со своей матерью.

— Уехал на Терек. Насажал ребятишков и повез купаться, — ответила она на вопрос дочери, куда подевался ее московский гость. И зачастила, не то жалуясь, не то хвастая: — Кто бы ни приехал из району — всех к Невдашовым. Дом крестьянина им у Невдашовых. К себе небось не повел…

— Да ить в его катухе из–за тесноты приезжего человека и положить негде, — заступилась за Макара Устя. — Сам в чулане спит.

— Ну да, у него катух, а у нас хоромина, царский дворец. Ежли б ветром не подпирало, давно бы уже развалился. А ты чего пришла?

— Да так, тебя проведать. Аль не рада?

Стешка сразу отмякла:

— Я думала, по делу какому. Как там сваты, живы–здоровы?

— А что им сделается. Они–то живы, да вот другим от них житья нет.

И потек бабий разговор, как два ручья, сливающихся в одну речку. Стешкин «ручей» рокотал на низких нотах вызывающе и бодро, Устин — журчал виновато, жалостливо. Мать с дочерью до того увлеклись своими переживаниями, что не заметили, как лежащая на дороге тень от трубы скатилась по склону вниз к самому выгону.

Прервал их затянувшуюся беседу подъехавший к хате автомобиль. Устя выглянула в окошко, охнула и вскочила с лавки — из кабины автомобиля вывалилась знакомая фигура в кожаной тужурке и направилась к калитке. Во дворе зашелся в лае посаженный на цепь Абрек.

— Чего вскочила, аль сроду антонобиля не видела? — удивилась мать, сама, однако, вставая с нар и направляясь к вросшей в землю печи, чтобы достать из нее чугун с борщом и накормить незваного гостя.

А он уже — на пороге, стройный, улыбающийся. Устя — едва успела отвернуться к святому углу с закопченными в нем до неузнаваемости иконами. В груди у нее застучало, как цепом на молотильном току. Но он уже подходил к ней, каждым своим шагом отдаваясь в готовом выпрыгнуть из груди сердце.

— Устя? Устинья Денисовна! — произнес он задрожавшим от волнения голосом. — Клянусь небом, это ты, смелая казачка, спасительница моя!

Он схватил ее за руки, сжал так, что пальцы хрустнули, заговорил горячо, радостно сияя черными глазами. О том, как все эти годы думал о ней, мечтал о встрече, но война забросила его вначале в Крым, потом — на Украину, потом… Он вдруг выпустил тронутые наждаком повседневного крестьянского труда женские ладони, опрометью выскочил из хаты. А стоящая у печи с рогачом в руках Стешка перекрестилась в ложном испуге: «Свят, свят, свят!»

— Чего это он? — обратилась к дочери, лицо у которой полыхало утренней и вечерней зорями одновременно. — Куда его Хока понесла?

Она подбежала к выходящему на улицу окошку.

— В антанобиль полез, — сообщила застывшей посреди хаты соляным столпом дочери, но та лишь теребила молча концы своего полушалка.

Оса возвратился в хату столь же стремительно, как и вышел из нее. В руке у него был вещевой мешок. Ни слова ни говоря, он опустил мешок на нары, рывком развязал заплечные лямки и вынул из него белоснежную шаль с длинной бахромой.

— Это тебе, — набросил шаль Усте на плечи. Та не успела воспротивиться такому щедрому подношению, как в руках у нее оказался отрез какой–то легкой цветистой материи, а к ногам упали изящные черные туфли на высоченных, как у поповской дочери, каблучках.

— Ой, что же это такое? — вскричала обеспамятевшая от свалившихся на нее, словно с неба, даров казачка. — Не надо, не надо… За что? Ради бога…

— Как — за что? За жизнь мою, за спасение, — отвечал, радостно смеясь, Оса. — Или ты считаешь, что жизнь моя не стоит этих тряпок?

— Нет, нет, не надо, — повторяла вконец растерявшаяся Устя, снимая с плеч шаль и кладя ее на нары.

— Бери, коли дают, — вмешалась мать, ничего не понимая в происходящем, но откровенно опасаясь, как бы все эти дорогие вещи не исчезли так же неожиданно, как и появились.

— Правильно, нана, — подхватил Оса. — Как говорят у нас на хуторе: «Ухватил родителя за бороду — держи крепче». А где тот казачонок, что из тюгулевки нас тогда с Тихоном Евсеевичем выпустил? Я ему тоже гостинец привез — ножик складной с четырьмя лезвиями.

— Трофимка? — уточнила Устя и усмехнулась: — Ножик ему теперь вроде ни к чему — он ить уже кинжал носит. Да и нет его в станице. А вы к нам надолго?

— Ага, надолго, на весь период уборочных работ.

— А апосля знов в свою Москву?

— Конечно. Мне еще целый год учиться.